Бьет звонарь, кидая тело, как на плаху;
коронован, чтобы звонницей владеть;
искалеченный, слепой, рванув рубаху,
в гнев и муку перезванивает медь.
Он изведал все дороги Божьей кары,
он веками с колокольни не слезал,
полудикие чингизовы татары
выжигали его древние глаза —
за бойцов, которых поднял не однажды…
Только — слышите? — недавно, а не встарь
бредил колокол пожарами, и так же
верил звукам обезумевший звонарь.
Это — слышите? — пылают стены дома.
Бог велик, — поют удары, — Бог простит! —
И не голуби, испуганные громом, —
стая воронов со звонницы летит.
Поднимайся, не щадя и не жалея!
На закате будет черная заря!
…А на сцене
у роялей — два еврея
с фанатизмом, с фанатизмом звонаря.
Они видят.
Они зрячи.
Они слепы.
Светом рампы высекаются, горя,
два лица — неостывающие слепки
озаренного безглазья звонаря.
Обращаясь в полнозвучное мгновение,
им даруются летящие часы…
Ускользающий, как ветра дуновение,
подголосок переходит на басы.
Эта тема, возникая, крепнет где-то,
нарастает в ошалелых звонарях;
эти звуки поднимали трупы в гетто
и бросали на охрану — в лагерях.
Загораются не знающие страха —
у стены, им больше некуда назад —
чьи-то яростные, русского размаха
первобытные семитские глаза.
По великой,
по забитой
и распятой —
ветер памяти, звучание неси;
бьются струны — напрягаются канаты,
пляшут руки звонарей Всея Руси.
По исчезнувшим,
сгоревшим,
по нетленным —
вьется пепел, завивается зола —
по неверным, по невинно убиенным
православные звонят колокола.
Дни уходят,
боль живет, не холодея,
море ливнями рыдает о реке.
Плач Израиля играют иудеи
на славянском колокольном языке.
