В первую минуту я ничего не почувствовал, не увидел и не услышал, а только упал на бегу, словно споткнулся, и лишь когда попытался вскочить, то снова ткнулся лицом в землю, ощутив, будто к моему животу приложили кусок раскаленного железа, и потерял сознание. Я не слышал грохота разорвавшегося снаряда и, конечно, не мог видеть, как он разрывается. И никакой боли, только стало горячо животу. У меня до сих пор такое ощущение, что сперва меня ранило, а потом уж разорвался снаряд. А быть может, это произошло одновременно.
Первый раз я очнулся в повозке. Было по-осеннему пасмурно, накрапывал дождь, меня укрыли с головой плащ-палаткой, я слышал, как возле повозки суетились, тревожно переговариваясь вполголоса, люди, и с едва сдерживаемой нетерпеливой яростью распоряжался, тоже вполголоса, старшина Лисицин:
— Быстро! Живо! Дементьев, осторожнее, когда через канаву будешь переезжать. Давай быстрее, черт неповоротливый!
Потом повозка, слегка скрипнув, качнулась. Это в моих ногах примостился Дементьев, чмокнул губами, испуганно, торопливо сказал:
— Но, милые, вперед! — и повозка мягко покатилась по давно не езженному, заросшему травою проселку, по которому еще полчаса назад я шел совершенно здоровый и не думал, что это может случиться со мной.
Я успел подумать, что Дементьев, наверное, сидит на самом краешке, ему неудобно, хотел сказать, чтобы он подвинулся и уселся как следует, но опять потерял сознание.
Другой раз я очнулся уже в деревенской избе. Был вечер. Мой топчан стоял напротив русской печи, в которой потрескивали и стреляли жарко горевшие дрова. Мне показалось, что меня сейчас затолкнут в огонь ногами вперед и сожгут, я с ужасом зажмурился и заплакал от обиды, бессилия и жалости к себе.
Пролечился я почти пол года и потом попал в резерв фронта. Среди нас встречались такие офицеры, которым нравилось валяться на нарах в резерве. Мы их называли «сачками». Не знаю, откуда пошло такое слово, но оно очень насмешливое и с уморительной точностью характеризует лодырей и бездельников. Мне уже через неделю надоело, в резерве, хотелось работать, было неловко, что я, здоровый парень, даром ем хлеб, и поэтому, когда предложили поехать в пограничный полк на должность начальника заставы, я, не задумываясь, согласился: какая-никакая, а работа!
Когда все документы были оформлены и пришла пора прощаться с соседями по нарам, у меня вдруг защемило на сердце: «А не свалял ли я дурака?» Натолкнул меня на эту печальную мысль один старший лейтенант, «сачок», долговязый, нескладный человек. Прощаясь со мною, он желчно, со злорадством сказал:
