* * *
Между Рождеством и Новым годом мама уезжает. На север, в Кваммстанги,[104] к своей сестре Сигрун (ц. 4000). Туда, где другая (примите во внимание!) датская бабушка прозябает в доме престарелых, она уже расставила все восемьдесят лет своей жизни в альбом, а лбом прижалась к стеклу в зале отлетов. Дом престарелых — зал в аэропорту. Все томятся в вечном ожидании перед отлетом на небеса. А рейс все задерживается. А мне влом тащиться на север — на сервер этой семейной программы. Я туда однажды ездил, точнее, я был там проездом, когда мы с приятелями мотались в Хунавер на День работника торговли.[105] У бабушки все лицо изрезано морщинами, и для того чтоб разглядеть на этой резьбе хоть какое-нибудь выражение, приходилось напрягать глаза. И уши тоже напрягать, чтоб понять, что она говорит. «Эльсе», Ее старый зеландский язык во рту устал обращать датские мысли в исландские слова. Зато Сигрун была классная, пожарила нам яичницу и пригласила посмотреть развлекательное шоу. Но местный локальный национализм из них так и пер. От дивана перло потом. Как если бы тебя укрыли спортивным носком. Наверно, они там слишком много работают. Они в своем Кваммстанги пристают к-вам-с-ганго. Пока Сигрун жарила нам яичницу, мы сидели в машине и слушали Clash.
Мы остались в городе: я и Lollipop.[106] Берем в видеопрокате кассету. Заказываем пиццу. Курим. Нам хорошо. Рози и Гюлли к нам заглядывают. Она отвечает за меня, когда мне звонит Хофи. Мы даже вместе заходим в бар.
«Ты что, с ней? С этой вот?» — «Нет, это мой отчим».
И вот она исчезает в застольной тьме Рейкьявика и домой не приходит. Я жду до утра, уже дошел в этом занятии до 68-й программы, смотрю любительские гонки на горных велосипедах в Испании, где-то в стране басков. Их засняли этим летом. Репортер берет у гонщиков интервью, когда они финишируют. Они отвечают, такие запыхавшиеся. Лоллы все нет. По сравнению с другими непонятными мне языками, испанский — очень даже ничего. Да, эти велогонщики, баски, — просто гении. Выхожу в коридор. Теперь я — мама. Пасу ее. Тащусь в комнату Лоллы. Неприбранная постель, на полу какая-то сумкообразная кожа, на стуле длинная футболка, на столе гигиеническая помада. Mott the Hoople. Чувствую себя ка-ким-то домушником, когда пробираюсь в эту пробирку. Нет, скорее, сыщиком: Кто она? Кто такая Лолла? Кожаная сумочка — как мешок в той сказке, знаете, про «душу моего Йоуна»? Про то, как старуха положила душу своего умершего пентюха в мешок и тайком пронесла в рай. Мешок для души. Душевный мешок. Содержимое: затасканный шарф, щетка, еще помада, книжка, записная книжка, адреса, телефоны, к страницам прикреплены фотографии. Четыре кадра из Лоллиной жизни. Лесбийская поездочка в Дублин, подружки в кафушке; Лолла на вечеринке в темных очках; смеющаяся Лолла обнимается с каким-то Бартом (такая помесь Барта и О. Дж. Симпсонов
