— Гав! — возмущенно выразился Вейнхарт.
— Простите… я вспомнила… у меня… я должна…
Сергей коснулся пальцами Таниной щеки:
— Ты врать сначала научись.
В окна колотили дожди. Гремели жестью балконов и крыш, переговаривались с ветром, делали мутным желтый фонарный свет.
На кухне сипел светло-зеленый с желтыми розами на боку чайник, кипятя несчетное количество воды. Батареи до сих пор не включили, и это был один из способов согреться: горящий газ снаружи и кипяток с заваркой изнутри. А потом еще один способ, который нравился Тане гораздо больше. И неспешные разговоры обо всем. Но они начинали все больше и больше пугать. Сергей слишком часто вспоминал придуманную страну Берег, а его праздничные акварели (как весну — годовщина Чернобыля) рассекала пронзительно синяя Черта.
— В нее можно уходить по-разному. Можно с проводником — как по обычной дороге. Под ладонью Берегини. А можно — будто в омут, с головой. Или в огонь. Мы там находили иногда обгорелые скелеты… Ведьмы, почти никто, не ушел вместе с нами. Им это грозило навечно потерей дара. А это даже хуже, чем руку себе отрубить. Волк, бывает, перегрызает лапу, чтобы выбраться из капкана. Они не смогли. А на Берегу начались гонения. Так вот, мне рассказывали. Нескольким ведьмам предложили отречься. Всего-то не заниматься ведовством… Зато сохранить жизнь. Но они предпочли уйти в Черту. Без проводника. Они уходили с песней Берегине на губах, пока не скрылись совсем. Они были настоящие ведьмы…
— Звучит, как страшна сказка.
— Это и есть страшная сказка. Спи.
Он ушел на кухню и долго пил отдающую хлоркой воду, а потом так же долго сидел, разглядывая в темном стекле свое двоящееся отражение. Насмешлива Пряха. Каждое утро просыпаться рядом с чужой женщиной и видеть ее глаза — бледно-серые, а не любимые: лиловые, а порой цвета корицы или янтаря. Благодаря ей — и видеть.
Дыхание спящего мужчины было ровным и мерным. Татьяна осторожно села, нашарила под кроватью тапочки. Крадучись, мышкою зашаркала на кухню, прихватив по дороге телефон. Кафель в кухне был голубоватым от заглядывающей в окно луны. Татьяна заползла на табурет между шкафом и столом, рядом с холодным подоконником. Накрутила диск. В темноте аппаратик казался голубовато-серым, но женщина прекрасно знала, что он ярко-алый — уступка рвущейся на волю из плена рациональности и педантизма душе. В одежде, больше всего на свете любя алое и малиновое, Таня все же выбирала нейтральные тона. А с телефоном уступила. Тем более что очень редко принимала дома гостей.
