Найти Яфета было нелегко. Хоть и сделанный словно из железа, он имел обыкновение передвигаться с легкостью ветра. Валерия любила называть его «скрытным утрем». Это прозвище он принимал как похвалу. И всегда отвечал на него улыбкой, поглаживая безволосую белую грудь и выражая благодарность своим фирменным жестом: поднимал руку и, опуская ее, упирался в Валерию указательным пальцем.
Так же как Валерия научилась изображать детскую наивность в свои полные восемнадцать лет, она научилась бесшумно передвигаться по дому. Не специально, даже не отдавая себе в этом отчета. Этим она тоже была обязана Яфету. Благодаря ему она постоянно совершенствовалась в том, что научилась сознательно использовать: скользить как тень и превращаться в плод вымысла, когда было необходимо, когда окружающий мир становился тревожным или, хуже того, агрессивным и угрожающим.
Той ночью Яфета не было в башне, в бывшей метеорологической обсерватории, ставшей комнатой, которую делили Яфет и Немой Болтун, на самом верху.
Немой Болтун спал, как всегда, голый, небрежно раскинувшись под москитной сеткой и всем своим видом выражая безмятежное блаженство, происходившее то ли от счастья, то ли от безразличия, то ли от недалекости.
Простыни на кровати Яфета были нетронуты, и это с очевидностью говорило о том, что если он и ложился, то только для видимости. Валерия представила, как он балансирует на козырьке крыши, ловко, как кот, перепрыгивает с карниза на карниз, и одновременно внимательно наблюдала за окнами, накрепко закрытыми этой ночью, напряженно вслушиваясь, стараясь уловить малейший шум и расшифровать, о чем говорит ей дом.
Ей показалось, что она видит, как он с удивительной ловкостью съезжает вниз по колонне. Она смогла представить себе это в деталях, потому что Яфет всегда делал одно и то же и в одном и том же виде — босиком, голый по пояс, в потрепанных советских шортах синего цвета с нарисованными бурыми медведями, делавших его еще более светлокожим, стройным, легким и непредсказуемым.
Накануне вечером между ними состоялся разговор, казавшийся ей теперь пророческим.
Они были на пляже. Вернее, она была на пляже. Одна, но не совсем, с ней была книга с пожелтевшими страницами, отпечатанная крупным, изящным шрифтом. Вдалеке чувствовалось присутствие циклона «Кэтрин». День тоскливо клонился к вечеру. Редкие порывы ветра оседали пылью на коже, словно прикосновение дыхания заболевшего бога. Небо постепенно затянулось плотными тучами над морем красного цвета. Роман «Мудрая кровь», нью-йоркское издание 1952 года, подписанное автором, делал Валерию счастливой, особенно потому, что теперь уже она могла читать его по-английски. И кроме того, никогда она не бывала так счастлива, как в дни шторма. Ничто не доставляло ей большего удовольствия, чем хорошая книга в непогоду. Гораздо сильнее, чем солнечные, она любила дождливые дни. Возможно, за то, что они бывали реже, или из-за тоски по другому небу, или из уважения, которое вызывают бури. И еще потому (причина более мелочная, но не менее важная), что непогода обладала чудесным свойством избавлять ее от необходимости ходить в школу в Марианао
