Так бывало в сентябре и октябре. Теперь потянутся нескончаемые дни. И еще более нескончаемые ночи. Дни и ночи, как будто отсчитываемые немецкими часами без стрелок. Грозящее ураганами время мутного, неверного солнца, зловредных ветров, вечных, утомительных дождей, которые освежают, пока идут, а прекратившись, оставляют отравленные испарения, распространяющиеся как эпидемия.
Все здесь походило на эпидемию. Брызги взбесившихся волн смешаются с дождем и в конце концов принудят Оливеро закрыть наглухо свою хижину и просить прибежища в доме, с вытекающей из этого утратой преимуществ одиночества.
«Циклоны — это репетиция конца света», — думал он, улыбаясь истеричности фразы. И в чем же заключалась наибольшая жестокость этих репетиций? В том, что они так и оставались просто репетициями.
Он попытался зажечь старую лампу, стоявшую рядом с кроватью на шаткой стопке книг. Электричества не было. Поскольку провода давно уже пришли в негодность, электричество распространялось по воздуху, как крики, как голоса, как эхо, и поэтому любое дуновение могло спугнуть его, как ветер может спугнуть крики, голоса и эхо. Он с удовольствием повторил бы фразу, вычитанную им в одном романе, он не помнил каком: когда в комнате включался свет, одна тайна уступала место другой. Но единственной тайной его комнаты была ее убогость, уродство грязных, источенных, жалобно скрипящих и выцветших стен, лишенных какой бы то ни было привлекательности. При свете и без него эти стены выглядели неприветливыми, хоть и, несомненно, крепкими, сразу было видно, что дерево для них привезено (по чьей-то прихоти) издалека. Но все же и дерево сдавало под грузом лет, и стены давно уже накренились, как будто стремились упасть наконец на землю или уступали натиску северных ветров и пассатов.
Большой дом тоже уже давал трещины, в которые просачивались ночные испарения и неисчислимые муравьи, москиты и крошечные рачки-отшельники с пляжа.
Оливеро зажег предусмотрительно оставленную рядом с лампой свечу. Витую, старинную свечу, которая когда-то была оплетена белыми лентами и предназначалась для торжеств и которую несла Серена в день своего первого причастия в приходской церкви Сантьяго-де-лас-Вегас.
Откровенно говоря, все очарование этой комнаты заключалось в имевшихся там книгах, карте Европы и сорока двух коробочках, обклеенных гофрированной бумагой.
Карта, метр шириной на полтора метра длиной, сохраняла следы от сгибов — результат долгих лет, проведенных в бардачке автомобиля какого-нибудь коммивояжера, но на ней еще была отчетливо видна красная сеть автодорог и синяя — железнодорожных линий. Коробочки стояли под ней, ожидая его решения: путешествие должно было продолжаться. Из кирпичей и досок, собранных на окрестных дорогах, которые уже никуда не вели, Оливеро, с помощью Яфета и Немого Болтуна, соорудил книжные полки. Между книгами, картой, сорока двумя коробочками и полками установилась странная гармония. Книги, правда, были такими же видавшими виды, как и стены: источенные молью, кишащие насекомыми, как стены (и как он сам, если уж говорить начистоту), с трудно листаемыми страницами, в пятнах, оставленных временем и сыростью, изъеденные безжалостной солью, полные мертвых жучков и личинок. Все уступало натиску времени и моря.
