То был не единственный результат варварского нашествия, проявившийся в жизни церкви. В Византии в то время было много людей, живо интересовавшихся богословием. «Светский богослов» всегда был приемлемой фигурой в православии: некоторые из наиболее образованных византийских патриархов — например, Фотий — были мирянами перед возведением в патриарший сан. А на Западе единственное эффективное образование в темные века давалось в церкви и для служителей церкви. Богословие стало прерогативой священников, в то время как большинство мирян не умело даже читать, не говоря уже об их неспособности вникать в тонкости богословских дискуссий. Православие хотя и признавало за епископами особое учительское служение, однако никогда не знало такого резкого разделения клириков и мирян, как в западном средневековье.
Отношения между Восточной и Западной церквами осложнялись также отсутствием общего языка. Из–за того, что обе стороны уже не могли легко общаться друг с другом и читать сочинения друг друга, непонимание росло. Общее «пространство дискурса» постепенно утрачивалось.
Восток и Запад становились чужими друг другу и, по–видимому, оба страдали от этого. В ранней церкви существовало единство веры при многообразии богословских школ. С самого начала греки и латиняне по–разному подходили к христианской тайне. Рискуя слишком упростить дело, можно было бы сказать, что латинский подход был более практическим, а греческий — более созерцательным: первый — под воздействием идей и понятий римского права, второй — в связи с тем, что греки понимали богословие в контексте богослужения и в свете священной литургии. Что касается Троицы, латиняне брали за исходную точку единство Бога, а греки — троичность лиц; что касается распятия, латиняне делали упор на жертве Христа, а греки — на Его торжестве; латиняне больше говорили об искуплении, греки — об обожении, и так далее. Подобно Антиохийской и Александрийской школам на Востоке, эти два подхода сами по себе не противоречили друг другу, но каждый служил дополнением другого и занимал свое место в полноте кафолической традиции. Однако теперь, когда обе стороны становились чужими друг другу — без культурно–политического единства, без общего языка, — возникла опасность, что каждая будет следовать своим путем в изоляции, рискуя впасть в крайность и забыть о ценности другой точки зрения.
Мы говорили о различии вероучительных подходов на Востоке и Западе. Но были два пункта, в которых обе стороны уже не дополняли друг друга, а вступили в прямой конфликт: папские притязания и Filioque. Одних упомянутых выше факторов было бы достаточно, чтобы вызвать серьезное напряжение в христианском мире. Но и при всем том единство можно было бы сохранить, если бы не эти два дополнительных препятствия. К ним мы и должны теперь обратиться. В полном объеме разногласие выявилось не ранее середины IX в., но сами по себе эти два различия восходят к гораздо более раннему времени.
