За дальней стеной квартиры что-то постукивало, все эти годы Андраш спрашивал себя, что же постукивает там, где его дом примыкает к другому, откуда этот легкий звук, почти перекрытый сейчас завыванием ветра. Там стоял красный просиженный диван дяди Яноша, который тетя Софи попыталась ему всучить так же, как совала очередной пакет с камчатными скатертями и суповыми ложками. Прикрыла спинку и сделала вид, что пытается подтолкнуть диван к двери со словами: «Хочешь — забирай, только прямо сейчас, ждать не могу». Но потом транспортировку дивана — пришлось-таки заказать фургон, да еще просить друга о помощи — она использовала как предлог, чтобы отложить отъезд в Будапешт и целыми днями причитать в опустевшей квартире. Андраш, мол, не увозит диван, а что сказал бы дядя Янош? Вот и лампочка перегорела, а еще, может, Андрашу все — таки взять скатерть, и столовые приборы, и подставки для столовых приборов. Стояло позднее лето, но тетя Софи сидела в меховой накидке на том самом диване и напевала детские песенки. «Тебе, Андраш, тоже надо возвращаться домой». Ворсинки меха — серебристой сибирской лисы, как утверждала тетя Софи, — до сих пор цеплялись и к постельному белью, и к свитерам, только тети Софи на свете не было. «Зачем ты его огорчаешь?» — сказала она Андрашу на прощанье и показала рукой куда-то назад, будто там сидел дядя Янош.
И он остался. С тех пор как Изабель появилась в бюро, он и думать не мог покинуть Берлин, не слышать ее голоса — по-детски звонкого, без глубины, с неожиданными остановками и запинками, плывущего как кораблик из газеты, который то потонет, то выплывет против волны, вспыхивая как огоньки-отражатели вспыхивают на школьном ранце, когда бежит ребенок. Андраша сводила с ума ее ровная доброжелательность, граничащая с равнодушием, а в глубине — неугасимая искорка надежды, и еще мелкая, скрытая подлинка, которая есть почти в каждом человеке, как почти у каждого в кармане есть использованный носовой платок. Но он любил Изабель. Не мог думать ни о ком другом и, наконец, сопротивляясь и ругая себя, призывая себя к порядку, окончательно и бесповоротно согласился с тем, что лично для него не существует верного уклада жизни — хоть в Будапеште, хоть в Берлине. Да и вообще, кто станет его оценивать, кто взвесит и определит недовес? Второстепенный персонаж, чужак, послушный и неприметный приезжий.
Двадцать семь лет назад родители привезли его в аэропорт, вроде бы отправляя погостить к дяде с тетей в Западном Берлине, да только не сказали, что назад ему не вернуться. Материнские слезы испортили ему весь отъезд, первую его поездку на Запад, чего тут рыдать? За подростковой грубостью он скрывал собственные страхи, а разрядка наступила много месяцев спустя, когда Аня, первая любовь, дала ему от ворот поворот и он понял, что в Будапешт не вернется.
