Народ в доме проживал обыкновенный. Почти вся советско-кремлевская элита вымерла. Нет, конечно, дух старых большевиков еще витал, и евроремонтовские апартаменты наружно берсеневскую крепость не изменили. В квартирах оставался казенно-добротный хлам, сазиковское серебро, щербатые тарелки «Дулево» с присохшими крупинками гречки, номенклатурные подношения – хрустальные вазы, вымпелы, бюстики Ленина и прочее. У кого-то в ящике в тряпочке лежал подарок Луначарского из алмазного фонда, на стене висел рисунок Грюневальда, вымененный в 45-м в Бремене на сапоги. Но дети Кагановичей, Товстух и Вышинских – не иностранцы. Иофановский дворец давно стал филиалом хрущобы. На стене в Костином подъезде было написано: «Блевицкий – козел» и «Майкл Джексон – пидарас».
Костина квартира и вовсе гнила, как старая помойка. Бабка жалела выбросить скарб, хотя они с дедом царских сокровищ не надыбали, а отец с матерью, от-тепельные комсомольцы, любили всё новое и свежее. Они вышвырнули треснутый кузнецовский фарфор и купили простые большие белые чашки с красными кругами. Но и эти чашки износились и запаршивели. Чайный налет въелся в них и не оттирался.
Касаткинская восьмикомнатная квартира ужаснула бы человека западного. В бабушкину комнату вообще стало страшно зайти.
Можно было, конечно, подмести, сдуть пыль и вынести всю дрянь, но Костя, человек пишущий, хозяйством не занимался.
Впрочем, большинство соседей в Костином подъезде тоже коснели в дерьме. В квартирах слева и справа от Костиной доживали дряхлые Порфирьева и Брюханов. Этажом выше жили генеральша с дочерью и жильцом.
Но въехали и новые люди. Под Костей поселился обыкновенный бизнесмен Дж. Роджерс, представитель еэсовских куриных окорочков.
Костина бабка сидела на диване или говорила на кухне с Хабибом. Хабиб Хабибуллин, потомок московских сретенских татар. Как попал на Серафимовича, 2, – никто не помнил. Звали Хабиба для простоты Василь Василичем, потом Васей. В молодости он был местным комендантом, теперь дэзовским слесарем-пьяницей. Вася не чинил ничего. Но все же недаром он был татарином. Сложа руки не сидел. Порой он носил по подъездам картошку и мыл во дворе блестящие иномарки.
Разумеется, славный Дом на набережной притягивал местных бродяг из развалюх с Якиманки, особенно Вилена, взрослого дауна. С тех пор, как началась свобода и нечистых от дома не гоняли, Виля кружил по двору. Появлялся и пропадал он, как собака, стихийно. Дебил ходил, как аршин проглотил, ноги, наоборот, полусогнуты. Руки висели, как плети. Гладкое лицо с глубокой вертикальной морщиной на лбу. «Виля, привет, как жизнь молодая?» Виля бормотал что-то известное. Повторял он то, что слышал много раз и запомнил. Выдавал метеосводки или фразы реклам. Говорил Виля полудетски, полуюродиво. В улыбке он выпячивал крупные редкие зубы.
