(Если бы Марк знал русский язык, он бы, несомненно, понял всю значимость этого разговора. Но в те годы русский еще не был столь популярен в Израиле как в наши дни, несмотря на тот общеизвестный факт, что вторая и третья алия прибыли из России. Но тогдашние «русские» спешили выучить иврит, поскольку именно иврит стал языком возрождавшейся, а, вернее, нарождавшейся нации. По-русски говорили только между собой — как раньше в России на идише. Это потом внуки первопроходцев станут вспоминать обрывки языка, который когда-то слышали они дома. Но все это случится лет через пятьдесят после описываемых здесь событий, и потому Марк, у которого уже начало першить в горле, вовсе не думая об услышанных словах, приоткрыл дверь и вылез из шкафа).
…Марк осторожно вылез из шкафа. Он был весь в пыли, но не замечал этого. И лишь добравшись до арки и отдышавшись, тщательно стряхнул пыль с одежды и шляпы, каковая была осмотрена, подправлена с целью возвращения ей надлежащей формы, и снова водружена на голову. Проскользнув между створками ворот, он остановился: пустое пространство площади простиралось перед ним. В дальнем конце ее среди чахлых пиний и желтого выгоревшего кустарника серым дредноутом с семью сверкающими на солнце башнями возвышался собор. В дрожащем от жара воздухе очертания его расплывались — казалось, он медленно надвигался на Марка.
Неспешно Марк пересек крохотную площадь, и мимо клиники доктора Каца и йеменской фалафельной прошел к своему дому. У подъезда — быстрый взгляд через плечо: на противоположной стороне улицы в солнечном мареве — очерк уже знакомой коренастой фигуры…
Съезжая с очередной квартиры, обнаружил пачку старых фотографий, и среди них ту, где они сидят под детсадовским грибком — она в своем ситцевом белом платье с цветочками: чуть приплюснутый нос, крупные губы, темная глубина неподвижного взгляда, он — в светлом костюме, напряженно и требовательно смотрит в объектив: волосы тщательно уложены, узкое лицо, маленькие близко посаженные водянистые глаза. Приехали навестить меня в родительский день. Вот-вот уедут, и я останусь с коробкой шоколадных конфет, которые они привезли. Каждое утро я буду есть по конфете, чтобы заглушить ноющую боль под сердцем — я с ней просыпаюсь.
Они еще не уехали, и хочется зарыться в складки ее платья, вдыхать ее запах, пока не прозвучит неотменяемо-требовательное: «Тея, пора!» В тот день они уехали не сразу, потому что пошел дождь, и они спрятались под грибком. Они уже поцеловали меня на прощанье, воспитательница загнала нас всех в дом. И вдруг пошел дождь. Такой сильный, что они не могли выйти, и я видел в окно их смутные очертанья, размытые дождем.
