В октябре, когда он появился впервые, на нем не было вот этого бесформенного пальтеца с разъехавшимся на толстом заду разрезом. Ходил в одном, испятнанном, правда, костюме; только в кухне, перед тем как менять кран, доставал из чемоданчика халат. Синий, завернутый, обычно в газету «Водный транспорт». Язвительно спрашивал его, перехватив где-нибудь на предзимней тропе, наш основной сантехник Петр Петрович:
— Так и ходишь богато?
На что Чаясов похлопывал себя по толстому брюху и отвечал неизменно:
— Соцнакопления!..
Вместе с ним побывали (был вызов) в угловом, «галантерейном», доме. А вышел конфуз: нас явно не хотели видеть. На звонок открывал человек, бледный затворник:
— Не вызывали. Никто вас не вызывал!..
Точно хотел выдать нам недвусмысленное: что вы всюду суетесь?
В квартире три семьи, подумал я, кто-то же вызывал; человек враждебно настроен, нервен, — попросить снизойти к нам?.. Хоть Чаясов мой рад был избежать работы: подталкивал меня, многозначительно сопел в самое ухо. Затворник — что ж он? Стоял еще какое-то время перед нами, выслушал мое краткое, учтивое предложение, ни слова не говорил. А когда мы обогнули его, неподвижного и безгласного, прошли в кухню, в общую ванную, — как-то растворился в притемненной передней. Ушел к себе.
— Напрасно, Владимир Иваныч... — вздыхал, возясь со смесителем, Чаясов. — Не хочет — и не надо! Насильно доброе дело сделаешь, а он — жалобу!
Я и сам уже начинал пенять себе: не надо было. Шумела сливаемая вода; чужие полотенца, мыльницы, зубные щетки в стаканах казались нервными, враждебно настроенными. На стене висело зеркало с густой сетью трещинок по амальгаме — мутное. Из него глянул на меня смутный человек и спросил без звука: «Чего тебе надобно?»
— Мы все исправили, закройте за нами! — сказал я затем перед его дверью.
Она распахнулась так стремительно, словно он только и ждал моих слов. И сделал руками такое движение — накрест! — запретительное, как бы желая помешать мне, если бы я вздумал шагнуть через порог.
— Что вы! — смутившись, пробормотал я. — Мы уважаем неприкосновенность жилища.
Затворник по фамилии Иорданский... Ничего вы не уважаете и никогда не уважали — словно говорил весь его вид.
— Пуганый, — сказал, выходя из подъезда и отдуваясь, Чаясов. — Пуганый — и нас напугал!
И у него сконфуженное, виноватое выражение сходило в эту минуту с лица; он ждал от меня жеста либо слова небрежения, что поколебало бы, а лучше — уничтожило виденное в той квартире: непонятного человека и его противостояние. Но не дождался, — что-то говорило мне: тот жилец еще даст о себе знать.
