Вернувшись — это было уже в новом году, после школьных каникул, — Алейникова еще пыталась мне помочь. Когда прилюдно было произнесено роковое: «Владимир Иванович — очень плохой человек!..»
И еще одно надо сказать. К Лопуховой тянулись неприкаянные... Например, появлялась или звонила Лера, Валерия. Преподавала музыку, лет двадцати пяти. Ко мне сразу же отнеслась с нескрываемой ревностью — откуда чужак?
Хозяйка лукаво посматривала на нас — она была в свежем байковом халате и казалась принаряженной; что-то шептала, усмехалась.
— Вам надо жениться, Владимир Иванович, — молвила наконец без обиняков, когда остались одни. — Простите мне, старухе! Но, дорогой мой, чем Лера не пара? Она вам нравится?.. — И, так как я смешался, очень развеселилась и принялась развивать свою мысль: — Все-таки, вы, как говаривал Николай Васильевич, «существо вне гражданства столицы». Вам бы сбросить кожу лимитчика, как вы сбрасываете в передней вашу кожаную куртку!.. Да пожить в свое удовольствие! Полноценно... Как люди живут.
— Какой Николай Васильевич? — спрашивал я запоздало. — Ваш жених — тот, что погиб в первую мировую?
— Гоголь Николай Васильевич, — отвечала Лопухова с этаким бесенком в глазах.
О сыне ее, Валентине Павловиче, я как-то мало вспоминал. Но о нем-то забывать как раз не следовало. Валентин Павлович, несмотря на отчаянную фронду матери, выражавшуюся в дружбе с ненужными, как он иногда давал понять ей, людьми, и был для нее тот самый свет в окне, без которого — жизни нет. Хотя забывал, как она говорила с недоумением, отделывался редкими звонками, мог неделями не казать глаз. Но уж если вторгался, то его вторжение подчиняло себе все: гостей матери, здоровье ее, обед и ужин, потому что привозил с собой гору свертков с едой, виды на будущее...
Вот он после ноябрьских праздников в страшной спешке и возбуждении приезжает из опытного хозяйства, подчиненного, как я понял, министерству.
— Подмосковная... — произносит невразумительно от дверей. Что-то падает у него, он чертыхается. И снова: — Подмосковная-то, мамочка!..
— Что, Валя, я не пойму?
Оказывается, в праздники сгорел коровник с племенными коровами; он ездил разбираться. Сколько? Двадцать пять коров... Его всего передергивает.
— Запах горелых шкур... Не могу! — Валентин Павлович с отвращением мотает головой. Кроме того, на лице — невиданное у него выражение испуга, тревоги. — Я даже здесь слышу этот запах... Паленые шкуры!..
— Как же это получилось, сынок?
