— Володя, нигде. — Она смотрела на меня, стараясь, как видно, разгадать: не шучу ли я...
— Но ведь тебе необходимо вращаться... — Я делал вид, что не понимаю, почему у нее стали такими умоляющими глаза. — Тебе нужна среда, иначе закиснешь!
— Я и вращаюсь... вращаюсь... — Она чуть не плакала. — Варюсь...
В университет Оля Черная все же поступила — по настоянию Оли Белой; но далеко — в Свердловске. И училась теперь заочно на искусствоведа, то есть ездила сдавать экзамены из Москвы на Урал. Это сочетание — пивзавод и университет — ее, конечно, угнетало. Но что делать? Надо жить. Выручала, как мне представлялось, мать-провинция — это вечно волнующееся море, где невозможное кажется возможным, по слову поэта, а чудовищные противоречия, горечь несбывшегося как-то сглаживаются, растворяются в великом, слушая голос пространств.
И еще я знал, что мать у нее — надзирательница в женской тюрьме, или что-то в этом роде, — дочь любила без памяти; не одобряя верхотуру кляйновскую, противиться влиянию верхотуры на дочь не могла. А мысль: поступить в университет, воспитать себя, связать свою жизнь с искусством, — зародилась как раз там, у Кляйнов, в виду темноватых и потому таинственных картин на стенах, написанных знакомыми молодыми художниками, и той двери, с комнатной изнанки которой на гостей смотрел сам Кляйн — черный, узкоглазый, как будто типичный среднеазиатец. Хотя его фамилия, разумеется, того не подтверждала.
Автопортрет впоследствии уничтожили.
...И дружба с Олей Белой, учившейся заочно в том же Свердловске на философском, начиналась с верхотуры.
«Тайские» глаза мне многое напомнили; я увидел в них себя — полного надежд, каким был прежде, на наших сходках, — и я, ничего больше не говоря, благодарно пожал Олину руку.
А потом, годы спустя, думал... Жизнь Оли Черной... Та же Оля Белая, превратившаяся в старшего преподавателя кафедры философии, кандидата наук, недавно, год-два тому, рассказала: Оля Черная преподает теперь в Строгановском, получила комнату в районе Сокола, вышла замуж — у нее все хорошо. Но вот что не дает мне покоя: ее прежняя жизнь — с пивзаводом, учебой, неразрешавшимися страстями, даже с грешным увлечением пивной продукцией (от нее, замечали, часто припахивало), дружбой с забубенной шоферской компанией, — всегда казалась мне особенно интересной, содержательной. Ведь там столько было всего! В многообразии, возможности в любой миг изменить все в жизни я видел большой смысл: называл это свободой, счастьем, как хотите!
