— Мы с тобой, Володя, найдем о чем поговорить — по-русски... Приходи ко мне в гости. Придешь?
И однажды я пришел к нему на Сивцев Вражек. Запутанная квартира, ступени еще куда-то вверх... Кто-то выглянул, пропал. Я увидел узкую, тесно заставленную вещами комнату окном во двор. И узкую, с кружевным покрывалом, кровать, в которой чудилось что-то девическое, — Вася был одинок.
— А вот, братуша, она самая — сугубая!.. На лимонной корочке!
Поначалу хозяин похохатывал, был очень расположен ко мне; но я-то замечал лишь то, что называл пеплом МХАТа, — всякие старые афиши, программки; чьи-то лица в рамочках на столе, на стенках испытующе глядели на меня, строго и печально, словно спрашивая: «На каком основании ты здесь очутился?»
Вася перехватил мой взгляд, показал на один портрет, увеличенный и находившийся в центре на стене
— Перед самой войной снялся... Приехал из деревни — простой еще был! Такой простяга!..
На портрете был запечатлен человек, вовсе не похожий на нынешнего Васю, точно вылезавший из рамок, — полнолицый, с дикими глазами, довоенный...
Холодно отсвечивала застекленная икона; Вася рассказывал:
— И вот, Володюша, я, можно считать, прыгнул из грязи да в князи. Всю жизнь в гримерах! При таком театре!
И так как я, помнится, молчал, он продолжал:
— Ты только представь: изо дня в день, из года в год видеть... А какие лица!
Он протянул руки к этим лицам на стенах, на столе, как будто желая к ним тут же прикоснуться. Мне казалось — я начинал его понимать. А руки его — широкопалые, но не рабочие, холеные, с темными волосками, — почему-то стали казаться мне неприятными.
Расспрашивал. «Анна Николаевна мне тут обсказала...» Узнав о существовании Ванчика, Вася встрепенулся, — и с этого момента он, что-то уяснив себе, изменился: интерес его ко мне быстро исчезал, уходил, как вода уходит в песок... Уже не обещал сопровождать «в наш театр», провести за кулисы и т. п. Не предлагал больше съездить с ним в Загорск, — о Загорске и приятеле тамошнем, «умном-заумном», говорилось в Замоскворечье. Замечал только: «Анна Николаевна долго не протянет. Нынче плоха стала... Пошла в землю старушка!» И так это холодно, деловито сказал, как будто не он бывал у нее, шептался, ел телятину, кого называли Васей, а кто-то другой, чужой, равнодушный. И как будто театр Васи, Василия Ефимовича, не имел ничего общего с театром, которому поклонялась всю свою жизнь, воздухом которого дышала Лопухова.
Я стал прощаться, он тоже уходил из дому, — пошли вместе к Гоголевскому бульвару. Там он спросил, куда мне, и, узнав, что на метро, уже совсем отчужденно, резко сказал:
