— «В комнате Сухоруковых обстановка была чисто мещанская. В углу перед иконой теплилась лампадка…»
— С именем божиим, значит, — сказал старший Санников. — Ну читай, читай дальше.
— «В комнате стоял буфет… На буфете сидел большой серый кот…»
Лицо Санникова оживилось.
— Что же они… взяли его?..
— Кого?
— Да кота-то…
— Да зачем им кот?.. — удивился я.
Лицо седого мужика приняло лукавое выражение.
— Да ведь это он самый и был… Котом обернулся!.. Не догадались!.. Колдовство…
— Да что вы, Санников! Какое тут колдовство!
— Да уж я тебе говорю… Верно это — без колдовства дело не обошлось! Прочти еще раз насчет иконы…
Я исполнил его желание.
— Ну — кончено его дело! Шабаш!
— Чье дело?
— Лександры-царя. Видишь: с именем божиим за него принялись. Против царя с нечистою силою ничего не возьмешь. Сказано: помазанник! А уж коли с именем божиим против него пошли, помяните мое слово, — обратился он к другим слушателям, — тут уж ему, раньше ли, позже ли — несдобровать… Тут выйдет толк.
Я был озадачен этим неожиданным рассуждением, и озадачен довольно неприятным образом. Весь наш кружок не разделял террористических приемов, к которым силою вещей склонялось русское революционное движение. Я попытался и на этот раз отстоять свои взгляды.
— Никакого толку тут не выйдет, — сказал я. — Дело не в том или другом царе, а в тех или других порядках. Убьют одного царя — будет другой, и еще неизвестно — лучший ли…
Санников посмотрел на меня.
— Другому без манифеста не короноваться…
— Ну так что же?
— Ну… — И он привел известную поговорку о собаке и клоке шерсти.
— Верно, — подхватили слушатели. — Будет манифест, авось и нас отпустят…
Эту сентенцию высказал богобоязненный седой мужик, и такие же мужики ему сочувствовали. Читатель сильно ошибется, если припишет такой резкий переворот в мужицких головах моей «зловредной пропаганде». Очень может быть, что до последнего времени Санниковы думали о царе иначе: царь и рад бы, да не дают господа и начальство. Но если это и было так до последнего времени, то окончательный поворот мог совершиться под влиянием яркого рассказа Федора Богдана: он подал просьбу в руки царю — и очутился в Починках. Это был факт, и этот факт, а не чьи-либо коварные комментарии уронили в этих мужицких головах обаяние царского имени… Да, это была отдельная струйка, но сколько таких струек просачивалось уже тогда в народном сознании под влиянием бесправия и бессудности русской жизни… Административный порядок, примененный к крестьянским делам, доставлял народной мысли все новые и новые факты в этом роде…
