Краем глаза он видит, как она спускается к реке и усаживается на мосту, свесив ноги.
Он не может разглядеть ее лица, но, судя по развороту головы, она смотрит в его сторону.
Хотел бы он знать, видно ли ей, что он тоже смотрит на нее.
Она в белой ночной сорочке, которую ветерок надувает, словно парус, закручивает вокруг ног. Лишь через несколько минут он осознает, что уже не играет на саксофоне, а только смотрит на нее.
Она представляется ему привидением. Возможно, и он, в свою очередь, кажется ей привидением.
Потом ему приходит в голову: может быть, все мы кажемся друг другу привидениями.
А может, мы всегда были ими.
Задолго до того, как меня не стало, со мной уже что-то было не так. То, что я любил и что казалось важным, другим представлялось сущей ерундой.
Скажем, все то время, что мы были на войне, я мог говорить только о том, что, вернувшись, обязательно наемся досыта маминого лимонного пирога. Первым не выдержал Эндрю.
Он просто разорался на меня.
— Черт возьми, Уолтер, у тебя дома осталась красивая девушка, а у тебя мысли только о пироге.
Однажды он сменил гнев на милость и признался, что после некоторых раздумий понял, что пирог, очевидно, ассоциируется у меня с домом. Но чаще он все-таки выговаривал мне за то, что я не ценю свою девушку.
Но я не хочу быть злопамятным.
То были тяжелые времена, должен признать, и нам обоим досталось. Может, и больше положенного. Иногда, исполняя свой долг, мы просто не задумывались о том, что совершаем невозможное. Мне бы кто раньше открыл на это глаза, но прошлого не вернешь и не исправишь.
Просто когда мы садились кружком и делились друг с другом сокровенным, как это бывает на войне, я чаще рассказывал не о своей единственной возлюбленной, а истории про других людей. Пусть их было и не так много, но Эндрю это бесило. Ну что я мог поделать?
Мысленно обращаясь к прошлому, я почему-то вспоминал именно то, что было недоступно пониманию Эндрю. Скажем, я видел себя сидящим на пирсе, как я достаю из бумажного пакета черствый хлеб и кормлю чаек.
Вот где я сейчас.
Они кружат над моей головой, зазывая меня с собой. Я бросаю кусочки хлеба, а птицы камнем падают вниз, хватая их на лету. Мне нравится, как они кричат, потому что этот крик предназначен только мне и никому другому. Интересно, что бы вы сказали, если бы меня тоже звали Сигалл.[2]
Или же я вспоминаю, как иду в отцовский магазин на работу, а мимо меня по улице едут в пикапе знакомые ребята. Они спрашивают, не хочу ли я прокатиться. Я запрыгиваю в кузов. Лето стоит жаркое, в семь утра уже нечем дышать. При движении ветерок приятно обдувает мне лицо — это единственное спасение.
