ЗАБРИЛИ! ОБОЛВАНИЛИ!
Лето мы провели на даче в деревне Подлесное, Хва-лынского уезда, куда в сосновые и липовые леса увез я казавшееся мне чрезвычайно почетным звание гим-назиста. Это звание я гордо нес на вершины хвалын-ских меловых гор, в ущелья Теремшаня и густые малинники, куда мы тихонько забирались. В то время Россия, Европа, мир начинали войну. Мы ехали из Хвалынска на пароходе. На пароход сажали мобилизованных. На пристанях мальчишки-газетчики кричали: - Последние телеграммы! Три тысячи пленных! Наши трофеи! На пристанях бились у пароходных сходен плачущие, растрепанные женщины старухи и молодки: они провожали мобилизованных отцов, мужей, братьев, сыновей. Отходные свистки заглушали плач, причитанья, нестройное "ура", разнобой оркестра. Пароход разворачивал большую вспененную дугу по воде и давал прощальные гудки. Долго-долго. Короткий перерыв - и опять тревожно... протяжно. В рубке первого класса звенели в такт машине хрустальные висюльки на люстре. Гремело пианино. Пахло Волгой, ухой и духами. Смеялись дамы. В окно салона был виден уплывавший крутой берег. По берегу вверх от пристани тянулись тяжело и сиротливо деревенские таратайки. Проводили... В нашей каюте пахло по-солдатски от моего новенького ранца. Через день начинались занятия в гимназии. Дома меня уже ждал форменный костюм. Начиналась гимназическая пора. Прощай, двор и уличные друзья! Я чувствовал себя почти мобилизованным. Дома меня остригли наголо, "оболванили", как сказал отец. - Совсем зольдат, - говорил портной Виркель, примеряя на мне готовую форму.
ПУГОВИЦЫ
То были торжественные дни всеобщего признания моего величия и длинных брюк навыпуск. Мальчишки кричали мне на улице: "Сизяк!" Сизяками дразнили гимназистов. Я был горд, что меня теперь тоже можно так дразнить. Солнце сияло на моем животе, отражаясь в латунной бляхе кожаного кушака. На бляхе чернели буквы "П. Г." - "Покровская гимназия". Выпуклые блестящие пуговицы, как серебряные божьи коровки, выползли на серую гимнастерку. И в первый день, торжественный и страшный, серьезный августовский день, я в новых ботинках (левый чуть жал) поднялся к дверям гимназии. Прохладный рокот коридора овеял меня. За дверьми в августовском дне остались Подлесное, меловые горы, лето, свобода. Маленький старичок в мундире с медалью пошел мне навстречу. Он показался мне серьезным и рассерженным, как все в этот день. Помня, что говорила мне мама, я щелкнул каблуками и низко поклонился, сняв за козырек фуражку. - Здравствуй, здравствуй! - сказал старичок. - Положь фуражечку вон туда. В первый, поди? Вон - третий налево. Я тщательно и почтительно поклонился еще раз. - Ну, иди, иди, накланялся! - засмеялся старичок и, взяв из угла щетку, пошел подметать коридор. В классе сидели здоровенные стриженые ребята. Я оказался чуть ли не самым маленьким. По классу расхаживало несколько громадных детин в потрепанных гимнастерках или выцветших мундирах - второгодники. Один из них поманил меня пальцем к себе. - Сидай ко мне. У меня место свободное. Как твое фамилие?.. А мое Фьютингеич Тпрунтиковский - Чимпарчифаречесалов - Фомин - Трепаковский - По-колено Синеморе-Переходященский! Повтори без передышки! Я повторить не смог. - Ничего, - утешал он, - насобачишься. Макуху лопаешь? Нет? Закурить есть?... Нема?.. А как мужик яйца на базаре продавал, слышал?
