— На третий день достали. Последним из живых. Седьмым по счету. Два десятка насмерть завалило. Вытащили мертвыми. Нас — в больничку. На волю двоих отпустили. Меня и еще одного кента. Тот тоже на своих катушках торчать разучился. Остальных — по новой в забой погнали. А добрался, как обычно, — поездом, с сопровождающим. Я к концу пути уже на свои колеса вставать стал. Сам по нужде ходил. Второй завидовал, он всю дорогу ползал, держась за стенки вагона. Ни руки, ни ноги его не слушались. И без родни. Куда возвращаться, к кому? Я вон насколько моложе его, а и то была мысль, коль не смогу на ходули сам встать, брошусь под колеса поезда, — признался Егор, забывшись, и почувствовал, как вздрогнули мать и сестра. Увидел, как брызнули слезы из глаз у обоих.
— Отлежись, глядишь, наладится все…
— Где переломы были? — спросила сестра.
— Трещина в позвоночнике, ноги и руки, одно ребро, травма черепа. Везде врачи поковырялись. Ходить учился заново. Страшно было.
— Отдохни, а там на рентген свозим, обследуют наши врачи. Дома ты быстрее на поправку пойдешь! — успокоила Тоня. — Скажи, а почему тебя на Сахалин отправили? Ведь первая судимость. Не имели права! К тому ж отбывать срок должен был по месту судимости. Или в тюрьме что-то натворил? — спросила сестра.
— Мне по приговору дали строгий режим — за групповое. А в группе все, кроме меня, имели по две — три судимости. И добавки за побеги. Вот и замели меня вместе с ними заодно, чтоб не сбежали из зоны на волю. Да так законопатили, аж в Синегорск. Оттуда никто не мог слинять живьем. Место гиблое — сопки вокруг. Собачий колотун. И что ни день — пурга или дождь такой, как из ведра. Городишко тот в котловине. Как на дне большой ямы. Вечная мерзлота. Даже летом не оттаивает. Попробуй средь лета сесть на землю! Через час из всех дыр чох и насморк душить станут. От комарья дышать нечем. В самом городе — ни глотка воздуха. Вонища от шахты, от котельных, от реки, в какую весь город нужду справляет. Речонка эта меж сопок вьется. И зовут ее Тан-Зан. Она же автомобильной дорогой служит. По ней грузовики ковыляют, с булыжника на булыжник. Уголь развозят в пригородные поселки людям. За день — один рейс. Хоть до поселка шесть-семь километров. После двух рейсов — в ремонт. Весь город грязный, люди серые, небо прокопченое. Ни куста зелени, ни куска синего неба за все годы так и не увидел. А на шахте того не легче. Оборудование старое, еще от японцев осталось. Сколько лет прошло, а не заменили ни хрена. И кормили хуже чем собак — сушеной картошкой да кирзухой — перловкой. Иногда, по праздникам, давали соленую горбушу. Это рыба такая. Ту, какую мы ели, если кусок на котел положить, суп солить уже не стоит. А хлеб? В нем чего только не было! — крутнул головой Егор, вспомнив зону.
