– Там было плохо, – сказала лошадь. – Камни, трава не растет.
– То-то и оно! – обрадовался Фрэнк. – Плохо там было, одно слово – город. Мостовые. Не люблю я их. Мы с тобой из деревни. Я там, у себя, в хоре пел. А пришлось, жить-то надо.
– Пожалуйста! – взмолился Дигори. – Пустите нас! Лев уходит, а мне очень нужно с ним поговорить.
– Понимаешь, лошадка, – сказал Фрэнк, – молодой человек хочет со львом поговорить, с вашим этим Асланом. Может, довезешь его? Будь так добра! А то вон куда ваш лев ушел. Мы уж с барышней дойдем.
– Довезти? – переспросила лошадь. – Ах, помню, помню! Ко мне садились на спину… Когда-то давно один из ваших, коротенький, часто это делал. Он мне всегда давал такие твердые белые кубики… Очень вкусные… лучше травы.
– А, сахар, – сказал Фрэнк.
– Пожалуйста! – снова взмолился Дигори. – Очень тебя прошу!
– Довезу, о чем говорить! – отвечала лошадь. – Только по одному. Садись.
– Молодец! – сказал Фрэнк и подсадил Дигори, и тот уселся удобно, он ведь и прежде ездил на пони без седла.
– Иди, Земляничка, пожалуйста! – сказал он.
– А у тебя нет сладкой белой штуки? – спросила лошадь.
– Сахару? – огорчился Дигори. – Нет, не захватил.
– Ну, ничего, – сказала Земляничка, и они двинулись в путь.
Только тогда животные заметили еще одно странное существо, тихо стоявшее в кустах, надеясь, что его не увидят.
– Это кто такой? – спросил бульдог.
– Пойдем посмотрим! – крикнули другие; и пока Земляничка бежала рысцой, а Полли и Фрэнк поспешали за нею, решив не дожидаться ее возвращения, звери и птицы кинулись к кустам, лая, воя, рыча на все лады, с радостным любопытством.
Надо заметить, что дядя Эндрью воспринимал по-своему все, что мы сейчас описали – совсем не так, как Фрэнк и дети. То, что ты видишь и слышишь, в некоторой степени зависит от того, где ты находишься – и от того, каков ты сам.
Когда появились звери, дядя чуть ли не юркнул в лес. Конечно, он за ними следил, и очень зорко, но занимало его не то, что они делают, а то, что они могут сделать ему.
Как и колдунья, он был на удивление практичным. Он замечал лишь то, что его касалось; и просто не увидел, как лев отобрал и наделил речью по одной паре своих созданий. Он видел (или думал, что видит) множество диких зверей, бродящих вокруг. И удивлялся, почему это они не убегают от льва.
Когда великий миг настал и звери заговорили, он ничего не понял, и вот почему: в самом начале, когда лев запел, дядя смутно понял, что это – песня, но она ему совсем не понравилась, ибо внушала мысли и чувства, которые он всегда отгонял. Потом, когда взошло солнце, и он увидел, что поет лев («просто лев», – подумал он), он стал изо всех сил убеждать себя, что это вообще не песня, львы не поют, они рычат, скажем, в зоологическом саду, там, в его мире. «Конечно, петь он не мог, – думал дядя. – Мне померещилось. Совсем нервы никуда… Разве кто-нибудь слышал, чтобы львы пели?» И чем дольше, чем прекрасней пел дивный лев, тем упорней убеждал себя дядя Эндрью. Когда пытаешься стать глупей, чем ты есть, это нередко удается, и дядя Эндрью вскоре слышал рев, больше ничего. Он больше и не смог бы ничего услышать. Когда лев возгласил: «Нарния, встань!», – слов он не разобрал, а когда ответили звери, он услышал только кваканье, лай, что угодно; когда же они засмеялись – сами себе представьте. Это было для дяди хуже всего. Такого жуткого, кровожадного рева голодных и злых тварей он в жизни своей не слышал. И тут, в довершение ужаса, он увидел, что трое людей пошли к этим зверюгам.
