Потом Дима подумал и добавил:
— И Дуди! Дуди тоже ударил, убай!
— А кто такой этот Дуди? Он ведь не русский? — кривил умное и нахальное лицо Мичил.
— Я не знаю, — отмахивался Дима. — Какая разница! Дуди — он из какой-то двинутой горной национальности. А Ильгэсиров — эвен!
Ганя и Мичил с улыбкой переглядывались.
— Не бойся, — сказал потом Мичил, — с Ильгэсировым Ганя поговорит. Таких уродов надо ставить на место.
Где место Леши Ильгэсирова — определить было трудно: от Ганиных ударов он перекатывался по земле то в одну сторону, то в другую, иногда вскакивая на короткие ножки и порываясь бежать. Ганя его настигал в два шага, валил могучим рывком за одежду и бил ногой. Место экзекуции с трех сторон окружали привычные северные контейнеры — рубчатыми железными стенами в пятнах ржавчины. Когда от очередной зуботычины эвен Ильгэсиров укатился к одной из этих стен и замер там неопрятной жирной кучей, Ганя весело улыбнулся и сказал младшему брату:
— Я его все-таки вырубил.
Вырубленный вдруг снова подскочил и бросился бежать.
— Эй, тохто! — помахал ему в спину Ганя, в этот момент особенно похожий своей осанистостью и благородной мордатостью на былинного якутского боотура. — А поговорить?
— Эбюсь омор!!! — крикнул через плечо Леша Ильгэсиров слова, которые должны были означать по-якутски страшное ругательство, но были настолько исковерканы эвенским произношением, что Ганя половину вечера размышлял над тем, что же именно ему предложил сделать обиженный и униженный враг.
Надо сказать, что самый старший из индейского племени, воин Коля, Ильгэсирова не вспоминал, хотя именно опухший красно-синий вид заклятого неприятеля поразил его не так давно, когда он стоял на крыльце своего дома с мертвыми котятами в руках и размышлял о тайне погребения. На фундаменте старой трубы Коля, как ни странно, думал о том, что бывает между взрослыми мужчиной и женщиной, когда они остаются наедине. Тот самый водитель вахтовки, которым так обидно дразнил Колю Ильгэсиров, почти каждый вечер звонил переливчатой соловьиной трелью в дверь их однокомнатной квартиры и уводил куда-то маму. Возвращалась мама поздно, когда уже пора было спать, и ничего не рассказывала сыну. Да тот и не спрашивал. Он просто смотрел на маму в ясном солнечном свете полярной ночи — как она в ночной рубашке ложится в свою постель, а потом отворачивался к стене. То, что мама ложилась в постель, почему-то заставляло думать о лице того водителя. Они были связаны — узкая мамина койка с лакированными спинками и чужое мужское лицо. И Коля даже знал, чем они были связаны, но каждый раз боялся додумать эту мысль до конца. А глянув вниз с тошнотворной трубной высоты, он вдруг представил себе все, что делают наедине мама и тот человек. Подробно, до мельчайших черточек в их лицах, до плоских складок сброшенной одежды, до не слышанных ни разу, ни в жизни, ни во сне, интонаций голоса. И, представив, остался равнодушен. И это неожиданное безразличие его удивляло теперь.
