Мои щеки розовеют от легкого смущения. Я негромко смеюсь в ответ.
— В прикрасах она не нуждается, — продолжает Максуэлл, но обстановка должна отражать ее натуру, соответствовать настроению. А что в ее душе? Предположим, волнение, огонь молодости, жажда разгадать возникшие на пути загадки… — Он в задумчивости поджимает губы, сильнее щурится и поднимает указательный палец. — Придумал. Я на пару минут отлучусь. А ты пока садись.
Он стремительно уходит, возвращается с двумя прозрачными красными вазами, ставит их на комод прямо за моей спиной, берет с книжных полок два небольших ночника, располагает их позади ваз и включает. Пространство вокруг комода озаряется магически красным сиянием.
Максуэлл снова становится по другую сторону стола, смотрит на меня и довольно потирает руки.
— То, что надо. — Он переводит взгляд на свой стул, чешет затылок, кивает какой-то родившейся в голове идее, снова удаляется, возвращается с рождественской гирляндой, выходит на задний двор, вешает гирлянду на дерево, протягивает к ней удлинитель и вставляет вилку в розетку. В ветвях загораются дюжины три маленьких белых лампочек.
Он оценивающе смотрит на плоды своих трудов и снова кивает.
— Чудак начинающий режиссер не совсем понятен даже самому себе. В нем десятки огоньков-задумок, и все это окутано тайной. Сойдет.
Я смеюсь, очарованная игрой света и его рассуждениями.
— Для тебя вся жизнь кино, правильно?
Он смотрит на меня сначала с улыбкой, потом задумчиво.
— А ведь так оно и есть, Келли. — У внешних уголков его глаз собираются гусиные лапки, губы снова растягиваются в улыбке. — Не согласна?
Пожимаю плечами.
— Пора ужинать! — объявляет он, направляясь к плите за стойку.
Я наблюдаю, как он перекладывает креветки в блюдо, как снимает фартук и выключает кухонные лампы. В каком-то смысле его слова верны: наша жизнь как кино, а каждое мгновение, будто кадр фильма, может либо промелькнуть незамеченным, либо запечатлеться в памяти на всю жизнь.
— Итак, попробуем мое творение! — восклицает Максуэлл, опуская блюдо на стол. — Да, совсем забыл! — Он достает из бара и ставит на стол бутылку вина. — Светлое, сухое. Сойдет?
— Вполне.
Креветки тают во рту, от вина приятно кружится голова. Глаза Максуэлла сияют, как звездочки на бархатном июльском небе.
— О съемке возле Пятой авеню я сообщил Джанин за пару дней, — смеясь говорит он. — Она округлила глаза и сказала: мы же в Нью-Йорке! Снимать в центре — безумие. Я удивился. Почему? Джанин объяснила, что там вечно дежурят папарацци, но я, болван, не придал этому особого значения, подумал: преувеличивает. Что из этого вышло, ты видела.
