Любовь к донье Хосефине кружила мне голову, и я не упускал случая побыть рядом с ней. Теперь, по прошествии стольких дней, мы даже иногда вступали в разговоры, пусть и не наедине, а неизменно в присутствии фрая Жорди или ее служанок. Я разрывался от желания не оставлять ее ни на минуту круглые сутки, однако позволить себе мог лишь скромное удовольствие совместной трапезы или краткой беседы во время привала. Зато в моей власти было следить за тем, что подают ей к столу, куда ставят ее шатер или навес от солнца, как убирают отведенную ей комнату, — и я на жалел сил, стараясь, чтобы моей донье Хосефине доставалось все самое лучшее. Моя сердечная склонность не укрылась от фрая Жорди, но он воздерживался от каких-либо замечаний, только смотрел с улыбкой то на меня, то на нее и качал головой, будто говоря: „Что тут поделаешь? Такова жизнь“.
И вот однажды, когда мы остановились на ночлег в Эсихе после утомительного жаркого дня, я пошел мыться в мавританские бани, после чего вернулся во дворец графа де Паредес, где нас любезно принимал двоюродный брат магистра ордена Сантьяго. В своей комнате я закрыл окно, чтобы не проникал зной снаружи, и при тусклом свете масляной лампадки, стоящей в стенной нише, начал раздеваться. И вдруг в дверь проскользнула укутанная вуалью тень, почти невидимая в полумраке, в чьих очертаниях я тем не менее угадал прелестные формы Инесильи. Первым делом она подошла к лампадке и потушила ее, затем, когда воцарилась полная тьма, ощупью направилась ко мне, протянув руки. Я обнял и поцеловал ее и посетовал: мол, я постоянно вижу ее с Андресом де Премио и давно утратил надежду, что она снова придет ко мне. Но она, как и в прошлый раз, приложила пальчик к моим губам и молча, но очень ласково подтолкнула меня к кровати. Кровать была хорошая, настоящая, с матрацем и простынями, так что мы удобно расположились на ней и предались тем же усладам, что и раньше, о коих я и сейчас не стану распространяться. Ведь о том, чего требует человеческая природа, человеческие же порядочность и скромность запрещают упоминать вслух или на бумаге.
Так проходил день за днем, и наконец мы достигли окрестностей Севильи. Вдали замаячили мрачные крепостные стены, опоясавшие город, а над ними, словно птичья стая, — россыпь выбеленных плоских крыш, верхушки пальм и кипарисов в садах, кажущихся с такого расстояния игрушечными, и посреди всего этого — устремленный ввысь перст башни, бывшая жемчужина мавританской короны, ныне сияющая в короне испанской. Над городом раскинулись зеленые сады Альхарафе, чьи плодородные земли в изобилии дают сочные апельсины и превосходное оливковое масло. А еще выше, над Альхарафе, — синее небо, чище которого нет на белом свете, расчерченное крыльями лихих коршунов и юрких ласточек. Мне не терпелось посетить Севилью, ведь я никогда раньше не был в столь великом и славном городе, однако я взял себя в руки и перво-наперво занялся делом: мне предстояло устроить свой отряд на постой. Мы нашли приют в Белой Башне — так здесь прозвали владения герцогов де Камараса, — где нам отвели удобные места для ночлега и щедро снабдили всем необходимым: хлебом и вяленым мясом, свежим сеном и ячменем, дровами и прочим. Так приказал в письме король.
