— Вот как у нас… У нас нешто такой перец-то?.. Это разве перец?..
— Али съел?
— А то что же! Эй, ты, дай еще фляшу шнапу!
III
Унылую эту картину позвольте заключить следующим отрывком из одного дневника.
"… А какие есть из них (из добровольцев) старые-престарые!.. По шестидесяти и более лет иным! Меня особенно заинтересовал один старик-доброволец, человек угрюмый, лет свыше пятидесяти, ничем не напоминавший солдата.
Борода у него черная, по пояс; на голове сербская шапка, а весь остальной костюм — мужицкий, то есть мужицкий полушубок, мужицкие онучи, да сербские, тоже мужичьи, опанки. Поразило меня необыкновенно строгое и серьезное выражение лица, — куда как мало (не строгих, нет) серьезных-то, умом и мыслью, запечатленных лиц, да еще таких трезвых лиц, между нашим братом, русским добровольцем… Глянул я на его щетинистые густые брови и подумал:
"ну, это, наверное, — настоящая Русь, беспримесная, нетесаная…"
— Сядь-ко здесь, родимый, — заговорил старик сам: — не слыхал ли чего?.. Как пишут-то: под туречиной христианству быть, али освобождение выйдет?..
Дело было в белградской крепости, где помещаются теперь русские добровольцы. Много их толпилось и сидело, как попало, близ казармы.
— Не знаю, дедушка, ничего не слыхать… Конференция, стало быть, совет такой, идет теперь: как этот совет скажет, так и будет…
— А как под турсчнкой оставит совет-то?
— Оставит, пожалуй, и под туречиной.
— А чего же христианство-то смотрит?
Поистине я глубоко смутился от этого простого вопроса, произнесенного хотя и старческим голосом, но освещенного искреннейшим гневом живых, умных, выразительных глаз. И что я мог ему отвечать? Подумайте-ко хорошенько, что я мог серьезно ответить этому серьезно проникнутому делом человеку, этой неломаной, нетесаной святой Руси?
"Что же христианство-то смотрит?" — этот поистине грозный вопрос и сейчас звучит в моих ушах, — Гы, верно, не солдат, дедушка? — не ответив путем на его вопрос, спросил я старика, необыкновенно меня заинтересовавшего.
— С роду в солдатах не бывал… Хрестьянин…
— От комитета приехал?
— Сам приехал, на свои… Не бывал в комитетах… Своих собрал деньжонок, распродался, приехал… Дорогой уж к партии пристал…
— Бывал в сражениях?
— Привел бог!
— Не ранен?
— Нет, бог миловал… Царапать, точно, царапали больно, до крови, — ну, а настоящих ран не получал, бог миловал.
— Как же так царапали-то?
— Да так; глянь вот, только снаружи… Вот погляди.
Он открыл плечо.
На плече был шрам, обложенный тряпицами; потом показал ногу (правую), икра ниже колена была прострелена.
