Некоторым ребятам не везло по-другому. Коля Синица — тот уже лет десять работал в какой-то затхлой государственной конторе. Григорьев как-то по случаю заехал к нему на работу. Синица сидел очень растерянный, расстроенный и не сразу узнал Григорьева, хотя вроде как и договаривались о встрече. Григорьев помахал пятерней у него перед глазами. Синица криво ухмыльнулся и достал из нагрудного кармана рубашки расчетный листок. На листке была рассчитана зарплата, которую он получил за прошедший месяц. Григорьев тоже удивился, но его разбирал смех. Он не выдержал и все-таки прыснул. Синица тут же взвился с обидой:
— В этом нет ничего смешного! Я пахал по восемь часов в день с девяти до шести, а когда и позже и получил такие деньги! У меня каждую зарплату приходится два дня депрессия. У меня сын-студент подрабатывает вечерами и получает больше меня. Это я на государственной должности. Нет таких законов и быть не может, чтобы зарплата была такой низкой, а начальник ухмылялся мне в глаза, садился в свой „Мерседес“ и уезжал, а на выходные улетал с любовницей отдохнуть на море. И это — государство? Если это так, то тогда я ему ничем не обязан. А ведь чуть что, начнут орать: защитите меня, защите родину-мать. Родина-мать, видите ли, куда-то там зовет.
В этот момент он был просто невменяем. Глаза красные, мечущиеся, пальцы хватали на столе предметы, крутили их. Его можно было понять: нищета, оскалясь, заглядывала ему в лицо. Направились в ближайшую „Наливайку“ — в подвальчик на Чайковского. Выпили с ним там пять раз по пятьдесят грамм. Вскоре мужику полегчало.
А ведь всю жизнь старался человек пробиться. Помнится, в школе всегда подлизывался к авторитетным ребятам, лидерам класса. В армии тоже вечно лебезил перед начальством, всячески пытался выслужиться. Рассказывали, как-то в столовой, когда находился там в наряде, решил выставить кастрюли и миски по нитке, так что дежурный офицер буквально онемел от такого явного прихлебательства.
После армии Синица учился в институте, потом работал на каком-то заводе, а когда завод развалился, перешел в эту самую свою затхлую контору, и так получалось, что всю жизнь почему-то зарабатывал очень мало. Жена его была социальным работником и тоже зарабатывала крохи. Много лет они жили в коммунальной квартире в одной комнате — длинной и узкой: от окна в длину метров пять, а в ширину три метра. Спали на раскладном диване, который стоял у окна, далее был стол, потом кроватка ребенка, потом сразу начинался шкаф. Больше ничего не влезало. Никаких перспектив у них с жильем не было. Ипотеку им не давали из-за низкой зарплаты соискателей: как отдавать будете, а отдавать нужно было в итоге раза в три больше, чем квартира стоила сейчас. Требовался аванс. Накопленных средств не хватило бы даже на прихожую. В этой ситуации родина повернулась к ним задом, как избушка бабы-яги. Бедные граждане родине были вовсе не нужны. „Пошли вы на хер отсюда!“ — говорила им родина. Понятно, что жаловаться на свои неудачи в наше время стыдно и нужно делать вид, что у тебя все хорошо. Государство ничего тебе не должно. Синица это хорошо понимал. Но, прежде всего, ему нужно было жилье. Ему надоело существовать в коммуналке, беспрерывное урчание унитаза, грохотание кастрюль на кухне, пьяные вопли соседа, визг соседских детей, звуки секса или скандала за стенкой, вонь стесненного человеческого быта. „Да я куда хочешь поеду — хоть в Австралию, хоть на Андаманские острова, — говорил он, хотя и понятия не имел, где они находится эти острова — куда угодно, где только есть место, где жить“. Однако все это были лишь слова: так просто молол языком. Что ни затевал, ничего у него не получалось.
