— Я не должна надоедать тебе с этим. Уверена, моя личная жизнь не представляет для тебя интереса.
Как бы не так. Да они однажды были так близки, как только могут быть близки два любящих человека. Просто она не знала об этом. Она не знала, что он ласкал ее кожу, пока ее узор не впечатался в память его ладони, в подушечки его пальцев. Он знал форму его грудей, знал, каковы они на вкус, как реагируют они на прикосновение его губ, языка. Звуки, которые шептала она в порыве страсти, были столь же знакомым ему, как собственный его голос, поскольку он бесчисленное количество раз проигрывал их в голове, словно магнитофонную кассету, лежа ночью в кровати и думая о ней.
И уж точно ни один мужчина, даже его брат, никогда не целовал ее с такой страстностью, с такой сокровенной близостью, как он. Никто не знает ее вкус так, как знает его он.
Внезапно он прервал ход своих мыслей. Да что, черт возьми, он творит? Что он за презренный сукин сын? Его брат мертв, а он думает о том, каково было заниматься сексом с Дженни.
— Мы скоро садимся, — угрюмо заметил он, стараясь скрыть собственную вину и смущение.
— Тогда мне следует привести в порядок лицо.
— Твое лицо прекрасно.
Она помотала головой. Несмотря на недавнее отвращение к своим собственным мыслям, он не мог удержаться от того, чтобы посмотреть на нее.
Дженни взглянула в его глаза, внезапно осознав, что никто еще не поблагодарил его за то, что он взвалил на себя все формальности, связанные со смертью брата и его похоронами. Он занялся этими неприятными обязанностями, хотя его даже не просили об этом.
— Ты оказал нам огромную помощь со всем этим, Кейдж. Родителям, мне. — Она легко коснулась его руки. — Я рада, что у нас есть ты.
— Я тоже рад, что есть у вас, — ответил он с легкой улыбкой.
Кейдж был прав, не рассказав ей о том, что именно он оказался ее любовником в ту ночь. Старый, эгоистичный Кейдж никогда бы не допустил, чтобы честь быть любовником Дженни, честь доставить ей такую радость досталась брату. Однако обновленный Кейдж позволит ей думать, что она была с Холом, чтобы не превращать стыдливое чувство в трагедию.
Столица Монтерико оказалась шумной, отвратительной и жаркой.
Остатки бетонных конструкций с торчащими из них стальными прутьями выглядели как наглядное подтверждение того, что от некогда возвышавшегося здесь здания остались одни руины. Завалы кирпича и щебня делали некоторые улицы непроходимыми. Политические лозунги, намалеванные кроваво-красной краской на каждом доступном рекламном щите, словно выкрикивали кровавую историю гражданской войны.
