Лес — кончился? Вот так вот — вдруг?
В любую другую минуту мы бы уже прыгали от восторга. Теперь насторожились пуще прежнего: ни зги ж не видать. А вдруг болото? А вдруг вообще обрыв? Той же Оки! Чёрт разумеет эти джунгли, какую они ещё бяку припасли. Похоже, команда разделяла мои опасения от и до.
— Ладно, давайте посмотрим, — приободрил я не столько их, сколько себя, и первым двинулся в разверзающийся впереди просвет. Муравьиными шагами.
Под ногами было твёрдо — уже хорошо. И ровно — ещё лучше. Плохо, что туман загустел до состояния перекрахмаленного киселя, мы едва слышали друг друга.
— Тим, видишь чего-нибудь?
— Абсолютно.
— Та же ерунда…
— А вы закурите, — предложила Лёлька.
Прав был батя: Амадеус. Мы послушно задымили.
Нет, не выручает. На три шага вперёд глухо. А вот нас-то теперь как пить дать видно издалека…
Кто там про ёжика в тумане поминал?..
И тут шагах в десяти по курсу нарисовался торчащий из земли столбушок. Потолще любого дерева и четко квадратный в сечении — нечто среднее между не то маленьким холодильничком, не то газовой плитой — рукотворный, то есть, как ни верти. А от рукотворного мы, простите, успели подотвыкнуть. И вдруг нате вам…
— Я один, — сказал я и не без напряга шагнул навстречу пакости.
О напряге…
Всё детство мне с глумливым постоянством снился один и тот же кошмар: я бреду заброшенными задами нашего старенького неуютного парка. Густые сумерки. Густые серые, словно пеплом покрытые, кусты. А за ними контур дощатого туалета типа нужник — узенький, чёрный, что поставленный на попа гроб. Я понятия не имею, зачем прусь к нему, зато точно знаю, что увижу, когда отворится ветхая дверца. Я боюсь этого больше всего на свете: больше темноты в родном подъезде, больше любого звука в той темноте — больше самой смерти, то есть. Но, повинуясь неведомо чему, иду к нему, маленький и глупый, и обречённо тяну на себя проклятую дверь, и за ней сама пустота, из которой проступает — лицом не назовёшь, харей тоже: хари чего страшиться? харя — харя и есть — из вязкого же мрака на меня ощеривается личина, коей одно только название — сатана. И я знаю, что ничего более мерзкого (спроста ли именно сортир?) и парализующего волю прежде не видел и не увижу уже никогда…
Наверное, я кричал при этом. Или стонал. Не знаю. Знаю, что проснувшись, как это со всеми, наверное, я минуту уже спустя не мог припомнить сколько-то отчётливо ни единой детали видения, а часом позже напрочь позабывал и о самом его факте. Но проходила неделя, месяц или чуть больше, и ужас возвращался: я опять оказывался в знакомом сне и снова продирался сквозь кусты, чтобы ещё раз заглянуть в те — о нет! никак не пустые глазницы и ощутить каждой клеткой всю беспомощность живого перед воплощённым и, несомненно, всемогущим злом. И мясо у меня под кожей леденело, и самое сердце будто инеем покрывалось, и я опять просыпался в тривиальном холодном поту, о каком пишут, когда хотят сказать всё двумя коротенькими и хрен чего объясняющими словами…
