Если вы никогда не задумывались, что означает бессмысленное как из ведра — самое время. На всемирный потоп, возможно, и не тянуло, но уже пару-другую секунд спустя мы стояли по щиколотку в воде. Сверкало и гремело без передыху. В такие грозы я прежде не попадал. Опомнившись, потащил детей к родной сосне.
— Под дерево нельзя, — пытаясь перекричать шум низвергающихся кубометров и сопровождающей его канонады, проорал Тим.
— Под низенькое можно, — заорал и я. — Лупит обычно по большим. Эта не самая…
— Будем проверять? — гаркнул он уже с остервенением, и я понял, что время брать ситуацию в свои руки.
— Так, мои хорошие, — я не узнал своего голоса.
Это был голос фокусника и провокатора. Так Винни-Пух парит пчёлам, что он тучка. Так тёща врёт соседкам, что любит зятя больше, чем непутёвого родного. И внутренне сгорая со стыда, я сграбастал дитячьи головы под мышки и запричитал:
— Ничего не было! Понимаете? Мы сейчас увидели ровно то, что хотели увидеть. Правильно?
— Я не хотела! — взревела Лёлька.
— Понимаю, милая. И я не хотел. Но, Тим, Тимка, ты же слышал: заблудившимся в пустыне с какого-то момента начинают на каждом углу мерещиться оазисы, да?
— В пустыне нет углов, — гаркнул он в ответ.
— Тихо, ребятушки! Стоп! — вопил я. — Это был мираж!.. Жуткий, гадский, но всего лишь мираж. Как Летучий Голландец: паруса в клочья, скелеты на палубе — кто ведь только не клялся, что видал, а на самом деле его нет. Ну, нету в природе никакого голландца! А мы… нам просто померещилось то, чего боялись в эту минуту больше всего. Правильно?
Так, дурень, сам сначала успокойся! Прально, не прально — сказал, значит прально!
Они дрожали и молчали.
— Я вас спрашиваю: да или нет? Лёль?
— Да, — откликнулась она, жмясь ко мне всем тельцем.
Ну так-то лучше.
— Тим?..
— Да врёшь ты всё, — вдруг перешёл он на ты.
И дождь перестал. Вмиг. И Тимка высвободился из моего неловкого захвата и, утерев мокрой рукою воду с лица, совершенно спокойно уже закончил:
— Никакой это не мираж. Это конец света…
И отвернувшись от нас, сел в воду.
— Дядь Андрюш! Мы умрём? — спросила вдруг Лёлька, подняв на меня коричневые и блестящие, как две огромные спелые вишни, глаза.
— Не знаю, — просипел я, не отводя своих и не заметив, что девчонка впервые назвала меня по имени.
Её горькое дядьандрюш было эквивалентом испуганного детского мам… Или — пап…
И вот только тогда я отчётливо понял, что выбраться из этого долбаного леса нам не дано…
