Запад породил циклопическое видение мира — через фотоаппарат, камеру, компьютер. Это всегда взгляд на мир одним глазом. Их зауженное пространство, несмотря на все технологии, портит зрение. Рыбий глаз, фокусы монтажа, эффекты, интенсивность и скорость представления, музыкальные и световые эффекты превращают искусство в рекламу. Такая разъядность их мира оставляет от культуры блестящие осколки.
Русская культура обращена в вечность. Даже не в будущее... Границ и обычных перспектив для России не существует.
Мы медленно расставляем картины снова вдоль стен, направляем лучи их полей друг на друга, меняем наклон полотен, подбирая оптимальный угол падения света. В какой-то момент комната начинает странно двигаться. Это вполне можно сравнить с разъезжанием стен, но на самом деле это было РАЗВЕРЗАНИЕМ ПРОСТРАНСТВ.
Сложные многоцветия соединяющихся и расходящихся плоскостей, как в сияющей призме, открывали виды бушующих дебрей на бурных байкальских берегах или метаморфозы "живых" камней, вереницей ползущих вдоль теплого доисторического моря. Рыхлые гряды далеких заснеженных горных хребтов, умирающих в бездне космического ультрамарина, уводят прочь, позволяют провалиться взгляду в мир иных масштабов и измерений. Облако, бесконечно нарастающее, надвигающееся райским чудовищем, в огнях, кудряшках и свечении, вздымается над поверхностью бескрайнего озера. Холодный хрустальный поток минерала "вода" вливается в наш мир, напоминая о горнем мире "химически чистой" природы, являя "другое", пра-человеческое движение.
— Все сущее есть какая-то волна. Все сделано из одного материала.
Охотник, рыболов, путешественник, Москвитин исходил северо-восточную часть континента, писал тундры, оленеводов, движение лососи по черным камням, тунгусские тропы и рождение облаков.
В живописи Москвитина за кромкой, пленкой утлого быта и первобытной жизни эвенов и тунгусов воздвигается, нарастает великий образ необъятной одухотворенной природы. Расходятся швы времен, и сквозь напластования просвечивает Золотой век — время, когда даже скалы умели петь и разговаривать.
Как сибиряк, Москвитин, очевидно, любит и ценит пельмени, а на его работах осторожно дышит близкий и статичный Китай. Но ни о каком спокойствии, "заземлении" в творчестве Москвитина не может идти речи.
Возможно, встречая белых медведей на краях рыбачьих поселков, сплавляясь по горным речкам, за канистру спирта перелетая на вертолете в недоступные местности Алькатваама, он нашел особую зону строительства мироздания. На ясном морозном краю ойкумены вселенная еще творится, работа продолжается, и "мертвая" природа здесь дышит, не установившись в своем оцепенении. Она, созидаемая Творцом — не знает ни смерти, ни времени.
