Мюзадье перебил его:
— Позвольте, вы слишком строги! Ведь вы сами, дорогой мой, как мне кажется, не пренебрегаете этим высшим светом, который так хорошо высмеиваете.
Бертен улыбнулся:
— Да, я его люблю.
— Как же так?
— Я отчасти презираю себя как существо сомнительной породы.
— Все это только рисовка, — сказала герцогиня.
И когда он стал уверять, что не рисуется, она закончила спор заявлением, что все художники любят делать из мухи слона.
Затем завязался общий разговор, банальный и спокойный, дружеский и сдержанный, касающийся всего понемногу, и так как обед подходил к концу, графиня. указывая вдруг на стоявшие перед ней нетронутые бокалы, воскликнула:
— Ну вот, я ничего не пила, ничего, ни капли. Посмотрим, похудею ли я.
Герцогиня, рассердившись, хотела заставить ее выпить глоток — другой минеральной воды, но все было тщетно, и она воскликнула:
— Ах, глупенькая! Теперь из-за дочери у нее голова кругом пойдет. Пожалуйста, Гильруа, запретите вашей жене безумствовать.
Граф, объяснявший в это время Мюзадье устройство изобретенной в Америке механической молотилки, не расслышал.
— О каком безумии вы говорите, герцогиня?
— О ее сумасбродном желании похудеть.
Он бросил на жену благосклонно-равнодушный взгляд.
— Я ведь не привык стеснять ее свободу.
Графиня поднялась из-за стола и взяла под руку своего соседа, граф предложил руку герцогине, и все перешли в большую гостиную, так как будуар был предназначен для дневных приемов.
Это была просторная и очень светлая комната. Ее стены в красивых широких панно бледно-голубого шелка, расшитых старинными узорами и окаймленных белыми с золотом багетами, отливали при свете ламп и люстры нежным и ярким лунным сиянием. Портрет графини, работы Оливье Бертена, висевший здесь, казалось, наполнял комнату своей жизнью. Он был тут у себя дома, и самый воздух гостиной был напоен улыбкою молодой женщины, прелестью ее взгляда, очарованием ее белокурых волос. И у всех стало почти привычкой, своего рода светским обрядом, — подобно тому, как крестятся при входе в церковь, — каждый раз останавливаться перед портретом и осыпать комплиментами его оригинал.
Мюзадье никогда не упускал этого случая. Его мнение как знатока, облеченного доверием государства, было равносильно официальной экспертизе, и он считал своим долгом неизменно и с глубоким убеждением подтверждать высокое достоинство этой живописи.
— Вот, — сказал он, — поистине лучший из всех современных портретов, какие я знаю. Он полон какой-то чудесной жизни.
