Выпрямившись перед зеркалом, сдвинув пятки, он проделывал все предписанные упражнения чугунными шарами, держа их на вытянутой мускулистой руке, и следил довольным взглядом за ее размеренными мощными усилиями.
Но вдруг он увидел в зеркале, где отражалась вся его мастерская, как шевельнулась портьера, а затем показалось женское лицо. За его спиною раздался голос:
— Дома?
Обернувшись, он ответил:
— Да.
И, бросив гирю на ковер, побежал к двери с несколько деланной легкостью.
Вошла женщина в светлом платье. Они пожали друг другу руки.
— Занимались гимнастикой? — спросила она,
— Да, я красовался тут, как павлин, и вы застигли меня врасплох.
Она засмеялась.
— В швейцарской никого не было; я знаю, что вы в это время всегда одни, и вошла без доклада.
Он смотрел на нее.
— Черт возьми! Как вы хороши! Что за шик!
— Да, на мне новое платье. Как вы находите? Красиво?
— Очаровательно, какая гармония! Надо сказать, что теперь понимают толк в оттенках.
Он ходил вокруг нее, ощупывал ткань, поправлял кончиками пальцев расположение складок, как знаток женских туалетов, который не уступит дамскому портному. Недаром в течение всей жизни он все свое художественное воображение и атлетические мускулы употреблял на то, чтобы тонкою бородкой кисти передавать изменчивые и прихотливые моды, раскрывая женственную грацию, то скованную бархатной или шелковой кольчугой, то скрытую под снегом кружев.
Наконец он объявил:
— Весьма удачно. Очень вам к лицу.
Она не мешала любоваться собою, радуясь, что хороша и нравится ему.
Уже не первой молодости, но еще красивая, не очень высокого роста, немного полная, она блистала той яркой свежестью, которая придает сорокалетнему телу сочную зрелость, и была похожа на одну из тех роз, которые распускаются все пышнее и пышнее, пока не расцветут слишком роскошно и не опадут за один час.
Светлая блондинка, она сохранила резвую юную грацию парижанок, которые никогда не стареют; обладая поразительной жизненной силой, каким-то неисчерпаемым запасом сопротивляемости, они в течение двадцати лет остаются все такими же, несокрушимыми и торжествующими, прежде всего заботясь о своем теле и оберегая здоровье.
Она приподняла вуаль и прошептала:
— Что же, меня не поцелуют?
— Я только что курил.
— Фу! — сказала она, но протянула губы. — Все равно!
И уста их встретились.
Он взял у нее зонтик и снял с нее весенний жакет быстрыми, уверенными движениями, привычными к этой интимной услуге. А когда она села на диван, он заботливо спросил:
