— Ну да, подрезали, — ядовито ответил Бурко. — Аж орлиц топтать только пешком ходишь. Я только к Киеву подъезжал, а мне уже про твои вчерашние подвиги рассказали. Народ в ноги падал: «Уйми защитника земли Русской». Что это там у тебя на сундуке валяется?
— Это Чурило, — не моргнув глазом, соврал Муромец.
— Что Чурило? — озадаченно уставился на него товарищ.
— У него полюбовница есть, ну, он от жены прячется и ко мне сюда ее водит. Меня выгонит, а сам...
— Умно, — уважительно сказал Бурко, — но я же его спрошу.
— А он и подтвердит. Ты пришел и ушел, а меня ему еще охранять и охранять. Да, и вот еще. Что я такого вчера натворил, что вы мне все время это поминаете?
— А ты что, не помнишь? — Бурко изумленно посмотрел на Илью.
— Нет. Помню, сидел, читал, ви... квасом запивал, а потом раз — утро, у Чурилы синяк, в погребе намусорено, едва успел убраться. Может, меня опоили чем? Подсыпали в квас мухомора какого-нибудь толченого, и стал я берсерком[1], навроде Геракла.
— Надо бы мне тебе поменьше греков давать. Понахватался у ромеев[2] — врешь и не краснеешь.
— А то, — довольно ухмыльнулся богатырь. — Ты давай рассказывай, что там, в Степи, делается?
— Об этом мы с тобой до вечера говорить будем. А сейчас ты мне вот что скажи: ты Сунь Цзы дочитал?
— Дочитал. Мужик знающий, но потрепаться любит и путаник большой.
— Зато ты у нас умом ясный, как солнышко. А ну-ка, раз не путаешься, ответь, какая местность называется «Местностью смерти»?
— «Местностью смерти» называется... Называется... Вот черт, ведь помнил же!
— Во-первых, не чертыхайся, тебе это отец Серафим не раз говорил, а во-вторых — башка у тебя дырявая. В нее что-то умное вкладывать — что кольчугой воду носить.
— Слушай, Бурко, — устало посмотрел на друга Илья. — Ну почему у всех людей кони как кони, а ты у меня говорящий?
...Когда Илюшенька, отсидевший на печи 33 года, встал наконец на ноги, он первым делом ошарашил поседевших окончательно от счастья родителей намерением стать богатырем, и не где-нибудь, а в Киеве, у князя Владимира. Отец пытался было робко намекнуть, что можно было бы наконец и в поле помочь, но Илья только отмахнулся. Правда, ночью он очистил от камней и леса поле в три раза больше отцовского и гордо утром показал его родителям. Пока отец с открытым ртом чесал в затылке, мать внимательно осмотрела сына. Рубашка на Илье полопалась, а штаны еле держались, связанные веревочкой. Ни слова не говоря, она пошла в дом и вынесла икону. «На добрые дела благословлю. А на злые — нет тебе моего благословения. Иди уж, не годится с такой силой сохой землю ковырять».
