–
Судьба с самого начала была к вам благосклонна. Повезло?
– Пожалуй. В 1970 году я поступил во МХАТ, и меня миновали все массовки, все эпизоды, играл большие роли: и Мортимера в «Марии Стюарт», и Тузенбаха в «Трёх сёстрах», и Глумова в «На всякого мудреца довольно простоты», и Барона в «На дне». У Олега Николаевича Ефремова была любимая присказка – когда кто-то заболевал, он говорил: «Вот Дику позвоните, он сыграет». Отношения у нас с Ефремовым вначале были очень хорошие. Он даже собирался ставить «Горе от ума» А. Грибоедова и предлагал мне роль Чацкого, то ли оттого, что тогда было мало молодёжи, то ли действительно так в меня верил. Потом отношения как-то у нас охладились, но, к его чести, надо сказать, Ефремов, ставя много советских пьес, таких как «Сталевары» и «Заседание парткома», в которых, очевидно, меня не видел, никогда не мешал тем, кто меня брал в свои спектакли, и всегда в этом смысле был открыт.
–
«Три сестры», где вы играли Тузенбаха, ставил ещё Вл.И. Немирович-Данченко. Каково вводиться в спектакль, успевший стать легендой?
– Это было удивительно. Ты входил в эту атмосферу, в эти декорации… Здесь нельзя было громко говорить, в них надо было как-то по-особому жить. Уже давно не существовало ни режиссёра, ни первого актёрского состава, но спектакль был так вдохновенно сделан, что мы чувствовали себя частицей того замысла. Я много лет играл Тузенбаха, потом какое-то время Кулыгина, затем снова Тузенбаха. Как ни удивительно, но та магия, как ни хотели её разрушить, сохранялась.
–
А потом был раздел театра…
– Состоялось собрание, на котором те артисты, которые хотели пойти к Ефремову, должны были встать и вместе с ним покинуть зал, а кто не встал – значит, выбрал себе другую судьбу. Вот я и выбрал себе другую судьбу, остался в театре, который возглавила Доронина. Вместе с ней я сделал много ролей: и во «Французском квартале» Т. Уильямса, и в «Зойкиной квартире» М. Булгакова, и в «Макбете» У. Шекспира.
–
Как вам кажется, раздела можно было избежать?
– Думаю, можно. Там было очень, на мой взгляд, много несправедливого, неверного, но поскольку Ефремов был по натуре своей абсолютный экстремист и революционер, его это подогревало, ему казалось, что что-то изменится. Хотя через два года все те, с кем он ушёл в театр, который задумал, ушли, и ему пришлось начинать всё заново. В этом смысле судьба его, если можно так сказать, немножко наказала. Мне кажется, что делить театр не надо было. Жизнь показала, что не вышло. Не мне судить, почему так получилось…
