Оставшись наедине, склонясь один к другому, оба друга поворачивают во все стороны камень, стоящий между ними на низком столике… два скупца нежно поглаживают этот драгоценный ларец, эту шкатулку, куда было помещено, где было надежно сокрыто, навсегда схоронено нечто утешительное, нечто ободряющее, обеспечивающее им безопасность… Нечто незыблемое, неколебимое… Преграда, поставленная бегу времени, недвижный центр, вокруг которого обузданное время вращается по кругу… Они за это держатся — водоросли, травы, волнуемые ветром, вцепившиеся в утес…
Странное дело… хотя и нет ничего общего… сам не знаю почему, но эта зверюга напоминает мне… Не знаю, помните ли вы… в Берлинском музее, в отделе египетской скульптуры, женская фигура, слева, сразу у входа… Да — да, кажется, я представляю… — Так вот, в линии ноги, правой, выставленной вперед ноги… вот тут… начиная от бедра… Он с неожиданной легкостью подымает свое грузное тело, выходит на середину комнаты, слегка откидывает назад жирный торс, выдвигает вперед ногу, проводит рукой от бедра к колену… вот тут… отсюда досюда… помните?.. Восхитительно… — Да-да, представляю… — Удивительно, не правда ли? Я был ошеломлен. Однажды я говорил об этом с Дювивье… И можете вообразить, он пошел еще дальше, чем я сам… Он сказал, что на него это произвело самое сильное впечатление в музее… — Ну, думаю, тут он перехватил. Но я и вправду дал бы за это… Они умолкают, погруженные в себя.
Их взоры одновременно сходятся на этой реликвии, вынесенной из дальних паломничеств, долгих странствий во времени и пространстве, на этой тщательно выбранной, выделенной, привезенной домой, сбереженной в целости и сохранности частице, приобщенной к их общей сокровищнице… В ней оба они, подобно нежным родителям, склонившимся над своим ребенком, сливаются воедино… Минуты полного взаимопонимания…
Такого хрупкого, это хорошо известно. Кому не известна быстролетность самых полных слияний. Опасно проверять слишком часто, слишком долго затягивать испытание, даже между близкими, своими… Разве не достаточно какой — нибудь иной формы, иной линии, привнесенной извне, чтобы души-сестры отпрянули одна от другой, разошлись, замкнулись в себе? Разве не таков наш общий жребий, наш неминучий удел?
Но почему в таком случае, когда мы раньше… когда мы позволили себе… а что, собственно, позволили?., поистине ничего особенного, меньше чем ничего… и рта не раскрыли… Кто посмирней, так тот и виноват?.. Почему этот взгляд, полный злобного презрения, когда мы встали, подошли и вежливо попрощались? Почему он всегда настороже, всегда следит за нами, будто ждет появления каких — то знаков, стигматов, явных симптомов скрытой болезни… болезни, ведомой ему одному?
