А неподвижная статуя за высокой спинкой курфюрстового кресла-трона, оказывается, уже сменила позу. Верный трабант стоит теперь чуть ближе — у правого подлокотника. И ладонь телохранителя не просто лежит на рукояти меча, но — крепко сжимает оружие.
Значит, Фридриху-Фердинанду пфальцграф смешным не казался.
Пауза затягивалась. Сверх всякой меры. Шли секунды. Одна, вторая, третья…
Карл Осторожный наконец нарушил молчание:
— Ты всегда был непозволительно горяч, сын, но сейчас…
Курфюрст наморщил лоб, подбирая подходящее определение, и никак не мог найти то самое слово, которое верно выразило бы его чувства. И — нехорошие предчувствия.
— Сейчас ты стал каким-то…
Снова тянулась пауза.
— Каким, отец? — прохрипел-поторопил Дипольд.
Каким он стал?!
В горле у пфальцграфа пересохло. И першило, и саднило в горле так, будто стальная хватка оберландского голема, о которой он только что пророчествовал… будто она уже…
Говорить было трудно.
— Другим, — вздохнул Карл. — Другим ты стал.
И добавил — мягко, осторожно:
— Я не знаю, что именно в тебе изменилось, сын, я не знаю, что с тобой сделали там, в Оберландмарке, но…
— Что изменилось?! Что сделали?! — Дипольд аж скрежетнул зубами. Лютая злоба вновь переполняла его и рвалась наружу. — А как ты сам думаешь, отец, что может сделать со свободным человеком благородного происхождения заточение в клетке? Как может изменить рыцаря, привыкшего к мечу в руке, позорная цепь на ногах?
И опять Карл смотрел на Дипольда. Внимательно, не отрываясь, долго… Томительно долго. Потом произнес — негромко и задумчиво:
— В Остланде говорят: тот, кто попадает к Альфреду Чернокнижнику, назад не возвращается, а если такое все же произойдет, то вернувшийся ступит на порог своего дома иным человеком. До сих пор я не особо верил в эти сказки, но теперь…
Курфюрст вдруг сбился, судорожно сглотнул. Невозмутимый Карл Осторожный более не считал нужным скрывать своей боли и печали. В глазах курфюрста блестела влага.
Невиданное, немыслимое доселе зрелище!
— Что теперь, отец? — спросил пфальцграф, уже не столько взбешенный, сколько растерянный и вовсе сбитый с толку.
— Сдается мне, все так и есть, Дипольд… Я вижу перед собой сына. И я не узнаю его. Нет, не так… Не узнаю до конца, прежнего — не узнаю. Или, быть может, узнаю с той стороны, которой не видел и не знал в тебе прежде. Понять не могу, в чем тут дело и как такое возможно, но сердцем чую. Все ли с тобой в порядке, мой мальчик?
