Евграф Кузьмич доставал новую папку.
— …А это Левитан. Вот «Омут». Какая строгость и величие в картине! И как она наводит на размышление! А это «Золотая осень». Обрати внимание, любезный, на сочные краски. Воздух прозрачный, все дышит покоем. Чувствуешь, прямо повеяло сладким запахом осенней листвы?! А это «Март». Здесь все звенит. Картина создает приподнятое настроение, уверенность, что впереди много хорошего. Ты чувствуешь?! Чувствуешь, что все пройдет, изменится к лучшему и впереди нас ждет много хорошего?! Искусство и должно давать надежду на лучшую жизнь…
Евграф Кузьмич брал очередную папку и продолжал в приподнятом настроении:
— А это волшебник Куинджи. «Ночь на Днепре». Какое высочайшее мастерство! Такие холодные тени и река серебрится под луной. Тебя потрясает? Мурашки бегут по спине? То-то! И обрати внимание, любезный, как светится луна. Когда Куинджи выставил эту картину, многие подумали — за луной спрятана лампочка. Подходили, заглядывали за картину, обвиняли художника в шарлатанстве. Эх! Все необычное в искусстве невежественные люди встречают в штыки. И не только в искусстве. Человека, который придумал зонт и отважился выйти с ним на улицу, закидали камнями…
Евграф Кузьмич называл себя коллекционером, собирателем редких книг. Как все коллекционеры, он был счастливым человеком. В те тяжелые годы многие за бесценок отдавали дорогие вещи. Я собственными глазами видел, как на барахолке за буханку хлеба музыкант отдал скрипку; поцеловал инструмент и, чуть не плача, отдал какому-то барыге. Кто знает, может музыканта дома ждали голодные дети?! Евграф Кузьмич не продал ни одной из своих книг, правда, у него и детей не было.
В те мрачные годы комната Евграфа Кузьмича мне казалась настоящим музеем, хранилищем бесценных вещей; в ней я ежедневно открывал неведомые пласты в искусстве, и что особенно важно — старый инженер вселял в меня свою влюбленность в живопись, я выходил из его комнаты насквозь пропитанным этой влюбленностью. Под руководством Евграфа Кузьмича я сделал головокружительный скачок (в смысле восприятия живописи). Это восприятие, словно пожар, охватывало меня со все нарастающей силой. В конце концов я почувствовал внутри такое адское пламя, что заболел — наполовину сошел с ума. В те дни во сне я писал картины не хуже Шишкина, Левитана и Куинджи, а иногда даже лучше. Я поправился только когда мне с превеликим трудом родители достали цветные карандаши.
