С того дня по вечерам я стал прислушиваться к вещам в своей комнатушке и, действительно, каким-то странным образом они звучали — все на морской лад: звуки напоминали плеск волн, свист ветра, скрип оснастки судна. Эти звуки теребили мою морскую душу, вселяли в меня жгучую страсть к странствиям.
Художник Александр Тарасов делал декорации к кукольным спектаклям, а для себя, умело распоряжаясь палитрой, писал картины-фан-тазии: города, в которых не бывал, людей, с которыми не встречался.
— Все это в моей душе, — пояснял Тарасов.
Его диковинные идеалистические картины имели одно несомненное достоинство — они рисовали жизнь, какой она могла бы быть, если убрать из нее зло. Но, давно известно, такая жизнь — всего лишь прекрасная мечта, ведь зло и добро уравновешивают друг друга, и одно без другого не могут существовать — так же, как талант и бездарность, красота и уродство, ум и глупость, и многое другое.
Тарасов собирал экстравагантную коллекцию — вырезал из газет заголовки статей и обклеивал ими туалет; удивительно, но все заголовки в той или иной степени приходились к месту.
— У нас ужасная система, но полно замечательных людей, — убежденно заявлял Тарасов. — Мы живем среди пустой бравады и невежества, но сохранили чистые души. За это наш многострадальный народ достоин всех премий мира.
Временами, для приработка, Тарасов оформлял стенды выставок.
— Невероятно интересно окунуться в незнакомую стихию, — говорил Тарасов. — Свежий взгляд на привычные вещи рождает новые идеи. Взять цирк. Десятилетиями арену использовали в одном качестве, но пришли новые художники и устроили водную феерию. А когда работаешь только в одной области, начинаешь повторяться, используешь одни и те же приемы — получается некая безразмерная одежда, которая подходит всем.
Тогда я только поддакивал Тарасову, а теперь считаю, что повторы не страшны, если повторяешься невольно, искренне, ведь каждый раз испытываешь новые ощущения и соответственно краски звучат по-новому. Ко всему, некоторый механизм повторов можно рассматривать и как самобытный стиль. Другое дело штампы, холодная размеренная обработка материала — это, ясно, сужает творчество.
Пухлый, розовощекий мультипликатор Борис Степанцев рисовал фильмы и ставил их как режиссер, причем в основном сентиментальные балеты: «Щелкунчик», «Пер-Гюнт»… и мечтал снять балеты по собственным сценариям: «Мольба» и «Заклятье». Все знакомые Степанцева делились на две категории: тех, кто не понимал, когда маэстро работает, поскольку постоянно видели его в кафе и гуляющим по улице Горького, и тех, кто считал, что он не отходит от рабочего стола, и когда ему не позвонишь, отвечает односложно и зло. По-видимому, истина находилась посередине. И потом, творческий человек работает не только за столом, но и в кафе и на прогулке, часто и во время беседы с друзьями, и даже во сне. «Ведь главное — мысль, задумки, заготовки, болванки, — как говорил Степанцев, — а выполнение всего этого — дело техники». Я повторял его слова, словно молитву.
