А Блюм: «Что это ты такое мелешь? Впервые в жизни вижу чтобы через две недели после пьянки…»
И Жорж сразу замолчал, уставившись па Блюма растерянно с недоверием, они сидели здесь, среди непрерывного гомона голосов который они уже перестали слышать (так люди живущие у самого берега перестают со временем слышать шум моря), и Блюм сказал: «Вовсе это была не можжевеловая, можжевеловая была в другой раз», из их мерзких замусоленных козьих ножек уже нельзя было извлечь ничего путного, они превратились просто в сантиметр пустой и плоской бумажной трубочки, еще белой вернее серой там где ее зажимали губами, потом она постепенно превратилась в желтую, потом в коричневую, потом с зубчатыми, дырястыми черными краями, и хотя ясно было что бессмысленно затягиваться Жорж все-таки чисто машинально попытался затянуться, вдохнул раз — другой но только противно засипело как клапан, и наконец сдавшись он вынул чинарик изо рта бесформенный крошечный чинарик, но все-таки не бросил, а держал в пальцах растерянно поглядывая на него, взвешивая в уме все шансы за и против удастся или нет затянуться еще раз-другой пожертвовав ради такого случая драгоценной спичкой, и спросил: «Что? А?», а Блюм: «Вовсе это была не можжевеловая. А грог: я тогда совсем расклеился ну а ты под этим предлогом отправился в тамошнее бистро… Другими словами: плевать тебе было с высокого дерева расклеился я или нет, или вернее по-моему ты считал что это здорово удачно получилось и таким образом удастся выведать кое-что у хозяина кафе под тем предлогом что ты мол ищешь комнату для твоего бедняги приятеля который совсем расклеился и не может поэтому оставаться ночевать в сарае где сплошные сквозняки, а на самом-то деле тебя интересовало только одно послушать что сплетничают насчет той девки, того колченогого, а уж что касается несчастного твоего дружка…», а Жорж: «Ну пошел пошел пошел…» (когда они выбрались из кафе, было уже темно, при каждом их слове изо рта вылетали маленькие облачка пара теперь почти невидимые разве что попадали против света, в проеме освещенного окна, тогда парок становился желтоватым), а Блюм сказал: «Если я правильно понял у этого колченогого чемпиона по стрельбе любовные неприятности?», Жорж промолчал, засунув руки в карманы, все его внимание было направлено на то чтобы только не поскользнуться на невидимой сейчас грязи, а Блюм: «А этот помощник мэра с зонтиком и в сапогах с резиновыми заплатками! Прямо деревенский Ромео! Кто бы мог подумать? Он и эта чаша молока…», а Жорж: «Вечно ты все перепутаешь: вовсе не с ней: а с сестрой», а Блюм: «С сес…», потом негромко чертыхнувшись, вцепился в плечо Жоржа, и оба постояли покачиваясь словно два заправских пьяницы, потом снова зашагали в ледяной, струящейся мгле, становившейся все чернее и чернее по мере того как они удалялись от площади, от кое-где еще освещенных окон и дверей, пока они не перестали даже различать друг друга, и только два их голоса выдавали их присутствие, два спрашивающих, отвечающих, перекликающихся в темноте с той наигранной беспечностью, наигранной веселостью, с наигранным цинизмом свойственным молодым людям: ничего не понимаю значит ты еще глупее Вака Держу пари что он уже давным-давно все понял еще глупее Вака что ж чудесно Но повтори-ка все сначала Значит он (я имею в виду того помощника мэра того типа который нынче утром вооруженный своим зонтиком своим страхом и под оплотом офицера пришел дразнить бросить вызов тому другому у которого ружье) спал с своей собственной сестрой которая была замужем за этим колченогим так что ли?»
