Марченко, давно знавший эту историю, хохотал громче всех: — Шалишь, брат, нет на земле крепче русской силушки!
— И смекалочки! — сквозь смех крикнул Баранов.
Гость тоже показывал зубы, но Федору казалось, что считает его, Федора, дураком. Ему стало неловко и стыдно: он до сих пор краснел за эту выходку, разнесшуюся по всему Берлину, — тогда в крови было еще опьянение и угар войны и радость от сознания, что остался жив.
Тоня вышла по хозяйству. Рыльская молча смотрела на Федора. Чтобы скрыть неловкость от рассказа Баранова, Федор наклонился над тарелкой и делал вид, что занят едой. Но когда гость забарабанил пальцами по ручке кресла и сказал ничего не значущее «м-да-да!», Федор вдруг разозлился. Чтобы досадить гостю, громко рассмеялся и, глядя на одного Баранова, спросил:
— А помните, товарищ полковник, какой тост предложил тогда американский комендант?
Баранов растерянно засмеялся. Ему и хотелось еще насмешить гостя, и что-то его удерживало:
— Давай, Федорушка! Давай, рассказывай! — крикнул Марченко.
Поднял он тогда на банкете тост «за замечательных русских людей, героически и самоотверженно преодолевающих трудности!» Мы, конечно, «ура-а-а!», а он выждал и добавил: «беда лишь в том, что эти трудности они создают себе сами».
Марченко захохотал. Рыльский улыбнулся углом рта. Гость пожевал губами, а потом обнажил зубы, и Федору показалось, что он собирается кусаться. Баранов смотрел то на Федора, то на гостя и, когда тот показал зубы, виновато засмеялся.
Федор взял бокал и повернулся к Рыльской:
— Хотите выпить, Екатерина Павловна?
Та посмотрела ему в глаза и вполголоса ответила:
— С вами — с удовольствием, — а потом, обращаясь уже ко всем, громко сказала:
— Товарищи! Есть предложение выпить.
Все обрадовались предлогу и с шумом потянулись чокаться. Гость чокался своим «апфельзафтом».
Хрусталь бокалов Федора и Рыльской, оттого ли, что остальные чокались неосторожно, или от чего другого, зазвенел как-то особенно: интимно и печально. Оба заметили это и посмотрели друг на друга.
Пили старое французское вино, где-то раздобытое расторопным Ваней.
— Почему вы, Федор Михайлович, так и не заезжаете к нам, ведь я приглашала вас? — негромко спросила Рыльская.
— Работы много, Екатерина Павловна.
— Нельзя же жить таким затворником. В ваши годы надо больше бывать на людях.
— Где там с людьми. Даже в отпуск не пускают к сестре съездить.
Рыльский рядом, откинувшись на высокую спинку стула, разговаривал с женой Марченко и, казалось, прислушивался к разговору жены с Федором. Баранов с Тоней показывал гостю картины — на стенах висели три превосходные копии Мурильо. Федор как-то рассказал полковнику про Мурильо и с тех пор слышал не раз, как тот, будто невзначай, говорил своим гостям: «вот замечательные копии замечательного испанского художника Мурильо». А гости, как и этот, наверное, слушали и думали: какой, однако, Баранов культурный — даже испанских живописцев знает.
