В Константинополе на якорь встали в 4 часа вечера 27 октября, как раз против самой Святой Софии. Скоро и стемнело, так что любоваться долго туманным видом не пришлось. Приходившие на пароход афонские монахи с подворья завтра утром обещали прислать своего проводника Лазаря, чтобы мне с ним побывать в Святой Софии и послать телеграмму от отца С. в Афины. Ночью спал плохо: дул всюду ветер и было холодно, открыли верхние окна, а тепла не прибыло, так как машина не работала. В 7 часов я уже был готов, но Лазарь явился только в половине 10-го часа. С ним от набережной мы долго шли или, лучше сказать, бежали по узким грязным улицам азиатской части города; везде спят и валяются грязные и рваные собаки, которыми так богат Константинополь; везде поразительная грязь и вонь; везде теснота и толчок, причем пешие нисколько не беспокоятся, когда им кричат проезжие. Все оглушительно кричат и лопочут и вообще ведут себя более провинциально, а не так, как следовало бы в большом, да еще столичном городе. На меня встречные турки смотрели с любопытством, как на нового человека: на мне была манчестеровая камилавка, а греческое духовенство и афонские монахи носят суконные камилавки, кверху расширенные. Извозчики безжалостно запрашивают: за час езды запросил 2 меджида (3 р. 20 к.), а согласился на один меджид.
При входе в Софию турок тотчас же вынес две изношенные подошвы, именуемые туфлями, и протянул руку, в которую я и вложил 2 чирека (74 коп.). Предо мной открылась Святая София во всем ее древнем величии, хотя и запачканном магометанами. Вся она открыта со всех сторон: где ни стоять, всюду виден весь внутренний храм. Она есть как бы громадный величественный свод небесный, покрывающий все видимое пространство; и все это так легко и свободно висит над вашею головою. По местам обозначаются запачканные изображения Христа, креста Христова и т. п., — время все-таки постепенно сглаживает все, что непрочно в природе, какова вся турецкая пачкотня по христианской мозаике, с целью изгладить всякий след ненавистного магометанам христианства. Но нет: как помалу проявляются христианские изображения и знаки, так проявится и истинное назначение сего дивного сооружения мудрого царя Юстиниана. Будет некогда день, и Царь-град снова будет осенен знаменем Креста, а знак заходящей и ущербающейся луны действительно зайдет, чтобы дать место истинному свету. Это сознают и сами турки: при взятии Софии ярые мусульмане хотели уничтожить в ней всякий след христианства, хотели стереть всю чудную мозаику, но тогдашний мудрый султан запретил, говоря: все равно придет время и опять, может быть, София будет не в наших руках, а перейдет опять к христианам, пусть же все это остается как памятник христианской древности. Он велел только закрасить все христианское и обратить христианский храм Премудрости Божией в мечеть. И теперешние турки как будто сознают свое временное обладание Софией: они нисколько не заботятся о ее чистоте как о месте, которое все-таки от них отойдет скоро ли долго ли. Внутри теперь все пусто, никаких особенных украшений нет, по полу постланы грязные и рваные ковры. В разных углах слышны молитвы магометан, исправляющих полдневный намаз. И замечательно чудный храм: из одного конца его слышно в другом, хотя богомольцы и не громко говорят свои молитвы. Удивительно, почему у нас в России не выстроят ничего подобного Святой Софии в архитектурном смысле, а непременно всякий храм загромоздят множеством колонн да переплетов, почему в них и не видно и не слышно ничего. Нельзя сказать, что теперь архитекторы не могут построить ничего подобного: ведь у турок все мечети почти построены и строятся в таком же роде. А турки, хоть и обратили Святую Софию в мечеть, а все-таки смотрят на нее как на чужое строение и поэтому, чтобы затмить ее, рядом выстроили другую подобную ей мечеть, которая со стороны Мраморного моря и закрывает Софию. Но зато эта мечеть даже по внешнему виду не имеет величия Святой Софии: на ней все нагромождено да налеплено по мелочам, обличающим подражание, а не создание мудрого строителя; в Софии и внутри и снаружи все важно и величественно, что сразу показывает широту взмаха умелой руки с тонким пониманием высокого дела.
