— Признаться, по сути… я не очень-то в этом разобрался… Прежде всего, это не скучно! А потом, может быть, это атавизм[55], как сейчас говорят, но я всегда, еще на школьной скамье, мечтал стать путешественником, исследователем, робинзоном! И вот получилось!
— Значит, ты ни о чем не сожалеешь? Не думаешь о горе родителей, которых внезапно известили телеграммой о твоей смерти?
— Ну, отец-то поймет, что телеграмма — вранье! Он знает, что я в состоянии выкарабкаться из беды. А когда капитан «Каледонца» перешлет ему мое письмо — оно осталось в каюте, то станет хохотать, как кашалот[56], и поймет, что я с удовольствием странствую по Австралии.
— А мать?
— Мама знает, что отец возвращался отовсюду и что его сын поступит так же. Но что тебя беспокоит? Ты красен, как помидор, и дергаешься, как пескарь на сковородке.
— Ищу хоть немного тени и не нахожу… У этих австралийских деревьев листья свисают вертикально, и солнце печет как сквозь решето… Мозги поджариваются!
— С телячьими мозгами тут опасно: съедят!
— А еще я должен признаться: у меня есть недостаток…
— Только один? Ты скромен!
— Но этот — прежде всего. У меня привычка, страсть к эфиру, бешеная, неутолимая… и отсутствие любимого яда заставляет меня страдать больше, чем все другое.
— Как, в твоем возрасте!
— Да понимаешь, все из дурацкого снобизма[57], подражания кому-то. Хотелось покрасоваться, вот и вдохнул этой отравы. От нее прямо заболеваешь, начинаешь снова, хочется еще, возникает привычка, а потом и страсть!
— Похоже, от этого можно загнуться скорей, чем от опиума и спиртного.
— Разве думаешь об этом, когда душа горит! Хуже лихорадки! Тут уж эту отраву подай, и точка!
— Так что, ничем не спастись?
— Можно — полным воздержанием. Но какие это страдания! Какие сверхчеловеческие усилия!
— Не было бы счастья, да несчастье помогло! Ты вылечишься поневоле, потому что в этих краях аптекари не водятся.
— Да, несомненно! Я вылечусь вопреки самому себе. У меня не хватило бы решимости! О Тотор, друг мой, как я страдаю!
— После такого обеда не страдают. Вот если ешь, как птичка, найдется птицеед и сожрет тебя из сострадания.
Как и все токсикоманы[58], Меринос резко переходил от депрессии[59] к взрывам веселья. Он судорожно захохотал, едва выговорив:
— Как, нечестивец, ты еще способен играть словами?
— И не жалею, потому что рассмешил тебя… А теперь ляг под этот куст и постарайся заснуть, это лучше всего поможет.
Кризис миновал. Совет друга не пропал даром: молодой человек послушно погрузился в оздоровляющий сон.
