— Меня сейчас вырвет.
Она резко упала на меня, ее голова сильно ударялась о мое плечо, я и пришел в замешательство и смутился, наблюдая, как кожа на се голове начала странно соскальзывать, потом я понял, что у нее парик. К моему облегчению, неожиданная встреча ее похожей на клешню руки с моей сморщившейся мужественностью неожиданно прекратилась.
— Я сплю? — пробормотала она сквозь бульканье слюны.
— Нет, — сказал я, — но вы устали. Возможно, вам следует поспать.
— Милый Орландо…
— Милая Ариадна.
Я оставил ее прямо так, как она была, растянувшейся на подушках, и на цыпочках вышел из комнаты. На следующий же день я получил подарок — завернутые часы «Раймонд Вейл», с ними была маленькая карточка в форме сердца, на которой были неразборчиво написаны слова: «Возможно, мы можем превратить мечты друг друга в реальность».
Я видел, как Мастер Эгберт, пока я спал, с головы до ног осмотрел меня и часы на моем запястье.
За часами «Раймонд Вейл» последовала авторучка «Монт Бланк», пара запонок из цельного золота с выгравированными на них моими инициалами, бумажник из свиной кожи, и второе приглашение в се комнату на шампанское.
Мастер Эгберт зашипел на меня:
— Если ты жаришь эту старую корову, из которой песок сыпется, то ты отвратителен мне.
— Вы что, ревнуете?
— На самом деле, да. Но есть и еще что-то по-настоящему нечистое в погружении твоего любовного фитиля в женщину ее лет. Ей должно быть стыдно.
— Я не геронтофил, ия не погружаю свой фитиль, когда это происходит.
— Но ты увлекаешь ее, ты, безжалостный Жигало.
— Это совсем другое дело.
— Если твой голландский соус из-за этого пострадает, ты пожалеешь об этом. Я твою задницу до крови выпорю.
— Ах, обещания, обещания.
Во время второго визита я обнаружил свою допотопную geldmutter[88]), лежащую на атласной кровати, одетую в случайно расстегнувшуюся chinoise[89] кофточку и зеленые панталоны; она выглядела нелепо, но была, к сожалению достаточно трезвой, что, казалось, свидетельствовало о том, что она имеет серьезные намерения. Ее обнаженные бедра были подобны полоскам выцветшей гниющей резины. Ох, есть ли что-нибудь столь же омерзительное, как по-настоящему старая плоть? Ее слезящиеся глаза, угольно черные в накрашенных и опустошенных ложбинках, блестели в откровенном ожидании.
— Орландо, дражайший мальчик, — сказала она, грассируя, — входи, входи!
Это было именно то, чего, как я надеялся, не потребуется.
— Я ждала тебя.
— Здравствуйте, Ариадна, — сказал я.
