Для сердца терпкую возьму беду,
Иголочные капельки прольются.
Здесь от Востока желтого и жаркого песка
Тончайшей ниточкой сокрытого истока
Смешалась с цитрусом туманная тоска
И воздух Рождества с лимонным соком.
Тончайшей хрупкости подвержен натюрморт.
В нем фиолет и снег и зной кифары.
В мой сахарный фарфор песок Сахары
Как из часов песочных перейдет.
У ложечек особые дела:
То лодочник в серебряном почете
В своем перенесении весла
Участвует, как будто бы в полете,
В рассеянном движении крыла.
Но мнимый распорядок не случаен,
Все по своим расставлено местам,
Как в шахматах. И чайник Notre Dame
В потертом лаке повторен печально,
И «натюрморт» отринул перевод,
По смыслу тот, что «мертвая натура»,
Гуляет норд меж башенками чашек,
И свято чтит невидимый народ
Лимонное колесико фортуны,
Настольный город кораблей и башен,
Обветренный штурвал у спинки стула.
Сей синеглазый мир и корки серпантин,
Контраст, пульсирующий в глянце,
Уж верно, знали малые голландцы
И век назад художник, что носил
Серебряное имя Константин
И в жизнь играл с трагедией паяца.
И если плоскость прочная светла,
То, словно в мраморе прожилки,
Опаловая палуба стола
Окружности посуды приняла,
Как белые на белом жизни.
Как чай и сахар перемешан мир.
И люди стол теснее окружили.
И стрелки ложечек, и золотой пунктир
Движение по кругу завершили.
И каждому казалось, что сюда
Явился он по собственному делу.
Тогда, когда над плоскостью стола
Дух чаепитий властвовал всецело:
Притягивал, рассаживал фигуры
И светом кружевным плутал по лицам,
И золотой полоской контражура
Спадал вдоль плеч, и синевой в ресницах
Ютился, любопытствуя прищуром
Во взглядах, расположенных друг к другу
В обыкновенье разговорных тем —
Всех тех, кого собрал сюда затем,
Чтоб завершить движение по кругу.
