Входим в комнату. Стоит. Молчит. Глупо улыбается. Взволнован. Неужели он посмел воспользоваться тем, что я одна…
— Вас прислал Борис? Вас зовут Костя?
Из всех в Переделкино он самый несимпатичный, грубый, резкий, сухой, неопрятный, как, впрочем, почти и все, руки даже за обедом грязные, лицо некрасивое, совсем без обаяния и как-то подкожно, скрыто — не русское, взрослее своих двадцати с лишним лет, не выговаривает буквы «Л» и «Р», но не такой косноязычный, как Борис. Я в Переделкино отломила костью кусочек зуба и уехала в город к зубному врачу, а вечером этот Костя прочел «послание Есенина»:
Черный ворон каркал громко…
Черный дым валил из труб…
Русь моя! Страна-сторонка!
Окаянная коронка
На больной Тимошкин зуб!!!
— О чем же вы хотите со мной говорить? Вы, конечно, сказали Борису, что едете ко мне?
— Да, сказал!
Нагло смотрит на меня, стоит, ноздри раздуты.
— Ну, спасибо, а то без его разрешения я не знаю, как себя вести.
Он сделал шаг и попытался меня обнять. Я отстранилась, растерялась от его наглости.
— Вы, может быть, влюбились в меня?!
— Да.
— А теперь повернитесь и выйдите из комнаты!
Снова сделал шаг ко мне.
— Убирайтесь вон!
Борису я, конечно, не рассказала, но остальные, кроме Бориса, все поняли. Костя сидел за столом мрачный, злой, но не выйти к столу не решился.
На Лубянке раньше года никто ответа не получает, передач не принимают. Мне надо ехать устраиваться на работу, деньги за либретто кончились. Борис просит не ехать, жить пока на его деньги. Он добивается комнаты. А я задумала, раз все равно мне надо уезжать из Москвы, попасть к одному из старых русских мастеров театра, пусть они скажут, надо ли мне вообще быть артисткой или мой успех случаен.
Их осталось два: Синельников в Харькове и Собольщиков-Самарин в Горьком, в прошлом знаменитые русские артисты, теперь режиссеры и художественные руководители. Выбор решился просто: до Харькова денег не хватит. Схожу в Горьком, старинном, милом сердцу русском Нижнем Новгороде, узнаю, как добраться до театра. Театр тоже старинный, красивый. Спрашиваю: где кабинет Собольщикова-Самарина и в театре ли он? Все должно решиться сегодня же, ночевать негде. Вхожу. Здороваюсь.
Я придумала заранее, что обману его, скажу, что я еще только хочу быть артисткой, — тогда он, может, и имеет право сказать мне: милая, займитесь чем-нибудь другим! Волнуюсь очень. Может быть, придется снова ломать жизнь.
— Я приехала из Москвы, именно к вам, чтобы вы сказали, могу ли я стать артисткой?
