Это было роковым поступком, который повернул русло реки ее жизни в неверном направлении. Все другие театры, где она потом работала, казались ей серо-блеклыми. И папа ее оставить был не в силах, несмотря на то что она очень старалась от него уйти и не раз пробовала связать свою жизнь с кем-то еще. Они тоже были все для нее серо-бесцветными после моего отца. И легла между ними навсегда какая-то пропасть, которую переступить было невозможно — он ведь был в Вахтанговском театре, а она за его пределами, по его, как она считала, вине. Винила она его, надо признать, всегда и во всем. “Во всем виноват Женя и только Женя…”
Осознав масштаб совершенной ею ошибки и задыхаясь без вахтанговского воздуха, она решается написать отчаянное письмо моему деду. Письмо, которое ясно дает понять масштаб ее трагедии и в котором она ни единым словом не упоминает о том, что осталась одна без работы, с его двухлетней внучкой на руках. Ни единым словом, ни единым намеком. Гордячка!
Вот выдержки из сохранившейся копии этого письма, чудом уцелевшего во время маминой попытки уничтожить в очередной раз все семейные реликвии, связанные с отцом. В один из приступов ревности она опять начала чудить. И я, придя домой из школы, увидела ее сжигающей и рвущей на мелкие клочки фотографии, письма и стихи отца.
— Мама, прекрати, что ты делаешь! — закричала я от ужаса, что горит множество папиных стихов и писем.
— Кому это все нужно? Весь этот хлам, вся эта ложь?!
— Мне это нужно! Прекрати немедленно!
И она послушалась. Прекратила. Оставила только то, что считала действительно важным. Сколько писем и стихов она успела сжечь, я судить не берусь. Множество! Но оставила она только то, что было важно согласно ее собственной цензуре:
Дорогой Рубен Николаевич!
Я обращаюсь к Вам письменно, потому что никак не могу решиться на разговор с Вами. Мне мешает моя безмерная вина перед Вами — вина перед художником, равного которому я не встречала в этой жизни. [перечеркнуто и карандашом написано: очень уважаю и люблю.]
Я не могу простить себе, что не сумела, поборов свою благоговейную робость, развернуть Вас лицом к себе!.. что, живя рядом с Вами пять лет, не посмела завязать с Вами творческой дружбы, так необходимой каждому молодому художнику.
…Тогда… на меня столько всего нахлынуло… и так тесно переплелось… доброе и злое, нужное и ненужное… и новое… и непонятное… и неразрешимое… талантливое и бездарное… и жестокое…
И все это впервые… а воспринималось это мною глубоко! И разрывало на части! Уничтожало!..
