2.
В самом заглавии знаменитого стихотворения Ф. Тютчева “День и ночь”, в первых же его строках декларируется противопоставление. День — спасительный “златотканый” покров, наброшенный богами “на мир таинственный духов”, над “безымянной бездной”, он — “души болящей исцеленье”. Ночь срывает с мира “ткань благодатного покрова”:
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами —
Вот отчего нам ночь страшна.
Страшен хаос — эту тему двадцатый век стал осмысливать заново. М. Гаспаров пишет о “Грифельной оде” О. Мандельштама:
“Ночь — творческое время, ночью активизируется та творческая память о человеческом прошлом, которая борется с рекой забвенья. Но с другой стороны, ночь — воплощение первозданного хаоса, носитель прапамяти о вселенском прошлом, для которого человеческое прошлое — ничто”.
Вчитываюсь в Мандельштама.
Как мертвый шершень возле сот,
День пестрый выметен с позором.
И ночь-коршунница несет
Горящий мел и грифель кормит.
С иконоборческой доски
Стереть дневные впечатленья,
И, как птенца, стряхнуть с руки
Уже прозрачные виденья.
Как это понимать? Дневные видения прозрачны (призрачны?), есть другое, скрытое, может быть, более глубокое — ночное знание. Сохранить память культуры — значит соединить рациональное и иррациональное, прозрения ночи с ясностью дня.
“И я ловлю могучий стык / Видений дня, видений ночи”, так это сформулировано поэтом в первоначальной редакции “Оды”. А в окончательной редакции —
Я слышу грифельные визги <…>
Ломаю ночь, горящий мел,
Для твердой записи мгновенной,
Меняю шум на пенье стрел,
Меняю строй на стрепет гневный.
Грифельная доска, знаки, оставленные на ней, “твердая запись” (все-таки дневная) — символы культуры, традиции, учительства и ученичества — это, допустим, понятно.
А стрепет — что это такое? Пришлось заглянуть в Даля. Стрепет — резкий шум или шорох со свистом, как от полета ночной птицы.
То есть получается так: в одной фразе, через запятую: готовность менять неясный, еще не проявленный ночной шум “на пенье стрел” — дневную нацеленность, точность, строй. Но тут же: Меняю строй на стрепет гневный.
Двурушник я, с двойной душой,
Я ночи друг, я дня застрельщик, —
не побоялся определить себя поэт. (Стоит иметь в виду, что в лексике 1923 года, когда писалась “Грифельная ода”, слово “двурушник” звучало как политическое обвинение). Призвание, служение художника: извлекать из таинственного ночного гула дневную четкость, ясность грифельной записи, искать способ совместить то и другое — ловить “могучий стык”. Так возникает подлинное, глубокое искусство.
