Шмидт и Белов, оставив в бронированном джипе на улице Оксану со Степанычем, поднялись на высокое крыльцо зала игровых автоматов «Лови удачу». Они прошли вдоль длинного, двухстороннего ряда пиликающих и визжащих одноруких бандитов и прочих агрегатов и остановились у металлической двери, возле которой угрюмый охранник нес свою службу. Там, за металлической дверью, находилась штаб-квартира Шамана.
Охранник пропустил их, Шмидт и Белов прошли по узкому коридору в комнату, освещенную ярким красным светом, откуда доносилась громкая музыка. Шаман был мужиком лет тридцати, худощавым и смуглым. На малолетке лет в четырнадцать ему выкололи ножом глаз, и теперь на его месте был стеклянный протез, который всегда смотрел куда-то вбок, придавая лицу жуткое выражение. Своей кличкой Шаман был обязан бурятскому происхождению, нрав имел свирепый и несдержанный.
Он жестом предложил Шмидту и Белову присесть на кожаный диван, а потом так же жестом приказал своей охране приглушить музыку и убраться вон.
— Есть к тебе разговор… — начал Шмидт, но Шаман поднял руку.
— Я знаю, о чем будет базар, — хриплым голосом произнес он, — так что давай не будем тратить времяг на предисловия. Это кто? — спросил он, кивнув на Белова.
Сомнительно было, чтобы Шаман не знал, кто такой Белов, видимо, он напоказ понтовался, и Шмидт, который по московским уголовным меркам весил тяжелее Шамана раз в двадцать, как «Белаз» по отношению к «Запорожцу», понял, что в этой стычке за спиной «вокзального потрошителя» встал кто-то из серьезных, оттого Шаман и позволяет себе его перебивать.
— Это Саша Белый, — иронично ответил Шмидт, — тебе б его не знать. Когда ты еще в шестерках бегал, он уже тут в Москве масть в двух руках держал.
Шмидт сразу же не преминул напомнить зарвавшемуся Шаману, по каким ступенькам тот наверх поднялся. На зоне Шаман «шестерил» для воров — носочки им стирал, чефирчик готовил и таким образом приблизился к блатным, вошел в круг их доверия. А поскольку закаленных и проверенных кадров у воров на воле не хватало — многих перешли молодые беспредельщики и спортсмены, то Шамана и двинули на это хлебное место, которое издавна считалось чисто воровской кормушкой.
Шаман не любил упоминания о шестерочном периоде своей жизни. Если бы кто-то из своих сказал ему такое, он сразу же заточкой в сердце заткнул бы ему пасть, но на Шмидта он даже гавкнуть не посмел, потому что воровским своим чутьем понял, что перегнул палку, перепонтовался. Оттого он лишь злобно заскрипел металлическими зубами и сжал кулаки. Но промолчал.
