— Я надеюсь, — сказал вдруг энкаведист, — что вы перестанете получать деньги из вашего посольства.
— Хорошо, — ответил я, — я напишу, чтобы мне больше денег не присылали, так как из-за этого получаются неприятности.
— Мы вам никаких неприятностей не устраиваем! — заорал мой энкаведист. — Что вы — маленький? Не понимаете, что они вас подводят и выдают вас?
— Чем они меня подводят? Честное слово, я не могу понять… Они мне помогают. Я французский гражданин, и это долг, обязанность моего посольства помочь мне в трудную минуту.
Трудно описать злобное… да нет, не злобное, а какое-то исступленно свирепое выражение, с каким глядел на меня в тот момент этот человек. Ну, хорошо, я могу понять, что по долгу службы он обязан был подозревать меня, допустим, в шпионстве — это обычный пунктик коммунистического помешательства. Но какое же шпионство, если органы госбезопасности держали меня как под стеклянным колпаком, вся моя жизнь здесь была им известна? Много позже я узнал о существовании в советской юриспруденции понятия «потенциальной преступности». Человек не сделал ничего противозаконного, но он, при известных обстоятельствах, мог бы это сделать. Такого гражданина рассматривают как фактически совершившего противозаконное деяние. Но по отношению ко мне, гражданину союзной страны, применять такие вещи было неудобным, по всей вероятности, это было запрещено. И вот эта-то невозможность ухватить столь лакомую добычу и выводила из себя местных чекистов.
— Все в порядке. Можете идти. Если будете уезжать, то придите к нам и сообщите об этом. До свидания.
Присланные из Москвы деньги — две с половиной тысячи рублей — нам пришлось тратить на жизнь. Если мне удастся получить разрешение на выезд, то мы продадим буквально все, что у нас есть — несколько одеял, пару подушек и два хороших чемодана. На дорогу хватит.
Моей жене все еще не вернули забранных у нее документов. «Органы» все еще ждали, чтобы она пришла и рассказала «всю правду» о себе и обо мне.
Однажды тесть пришел домой прямо с работы, и немедленно завернул к нам, трезвый, вежливый, и пригласил нас к себе чай пить. При входе он даже подал руку моей жене, которую страшно ненавидел. Он был очень смирен и любезен. Мы недоумевали, и недоумение наше усилилось, когда мы пришли к старикам, и я убедился, что теща была так же мила со мной, как тесть — с Аллой.
После чаю Василий Васильевич сходил за водкой и пивом, и у нас устроился маленький пир. После того как мы осушили по стопке, тесть мой вышел в коридор, убедился, что никто не подслушивает, и обратился к нам. Видимо, ему не легко было принять решение, и понадобилось подбодрить себя выпивкой. А как известно, мой тесть — человек отнюдь не робкого десятка.
