— Крышу тебе! — с искренним возмущением завопил военный. — Я тебе сейчас покажу крышу!
Пересыпая каждые два слова отвратительной бранью, военный кричал, что этот возвращенец, не желающий переходить из вагона в чистое поле, работал против советской страны, что он изменник и что он должен быть доволен уже и тем, что его не застрелили «как с-с-собаку».
Изменник? Бедняга, которого гитлеровские захватчики оторвали от дома и пригнали на тяжкие работы в Германию… Человек, перенесший, быть может, больше трудов и опасностей, чем это выпадает на долю фронтового солдата, человек, который подвергался бесчисленным унижениям и теперь, когда кончилась война, стремится на родину… Как можно называть его изменником? Ради кого же народ напрягал все свои силы, воевал и победил, как не ради обездоленных и измученных, вот таких же, как этот возвращенец, миллионов своих сынов и дочерей?
Изменник… Может быть, среди огромной массы находившихся тут людей и были изменники, но откуда взялась эта ненависть, заставляющая бросать позорную кличку первому встречному, иначе говоря, многотысячной массе людей? Нет, от фронтовика невозможно ожидать такого поступка. Эти крикуны не были фронтовиками, их дело было — шнырять по тылам, выискивая «контрреволюцию».
Я вспомнил, как во Франции все были горды победой, но никому не приходило в голову презирать и унижать тех, кому пришлось провести несколько лет в плену. Страна по матерински принимала возвращенцев, стараясь, чтобы они как можно скорее могли забыть перенесенные страдания. Я знаю, что наш народ невозможно упрекнуть в бессердечии. Кто же сеет и разжигает эту нелепую ненависть к возвращенцам, в том числе к женщинам и детям, которых лихая судьба загнала на чужбину?
Я вытащил наши вещи из вагона, усадил на них жену с ребенком и побежал в барак. Я должен найти там место, хотя бы для маленького с матерью, сам я как нибудь переночевал бы и в поле. К моему удивлению, барак вовсе не был переполнен. Там находились только женщины с малыми ребятами. Они расположились прямо на полу — в бараке не было ни малейшего признака какой-либо мебели, не было даже нар. Что-ж… По крайней мере была, как сказал тот возвращенец, крыша над головой.
Я возвратился за женой и мы решили, переночевав в бараке, на утро принимать самые решительные меры к тому, чтобы вырваться из этого ада. Говорю: из ада, потому что даже лагерь, где мы проходили комиссию, теперь казался мне местом райского блаженства, в сравнении с этим загаженным полем, переполненным отчаявшимися людьми.
