А затем Тимоти столь же неожиданно внедрился в перепончатую, как огромный зонтик, фигуру дядюшки Эйнара, только-только подхватившего на руки маленькое, почти невесомое тельце, глядя сквозь его веселые, хитро прищуренные глаза. Тимоти! Да ты же держишь на руках самого себя!
– Ну, Тимоти, будь хорошим мальчиком. До скорого свидания!
В жестяном громе огромных перепончатых крыльев, быстрее, чем подхваченные ветром листья, быстрее, чем колючий шар перекати-поля, несущийся по скошенному осеннему лугу, так быстро, что земля внизу слилась в стремительно мелькающее марево, а небоскат с последними угасающими звездами опасно перекосился, песчинкой во рту дядюшки Эйнара Тимоти мчался к далекому темному горизонту…
И – с неба на землю – упал в собственную плоть.
Крики и смех почти уже стихли. Те гости, кто еще не улетел, обнимались, и плакали, и думали о том, как быстро суживается, усыхает доступный для них мир. Было время, когда Семейные Встречи проводили ежегодно, а теперь от праздника до праздника проходят десятки и десятки лет.
– Ну что ж, – крикнул кто-то, – увидимся в Сейлеме[5] в две тысячи девятом году!
Сейлем. Оцепеневший мозг Тимоти медленно, со скрипом осознавал это слово. Сейлем – две тысячи девятый год. И там будут дядюшка Фрай, и Бабушка, и Дедушка, и Тысячу-Раз-Пра-Праба-бушка в ее ссохшемся коконе. И мать, и отец, и Сеси, и все остальные. А вот он – проживет ли он так долго?
Новый, прощальный порыв ветра, и все они умчались – трепещущими полотнищами и шустрыми зверьками, сухими листьями и мрачными широкогрудыми волками – к полночному вою на луну и дневкам в норах, к закатам и рассветам, снам и пробуждениям.
Мать притворила дверь.
Отец спустился в подвал.
Тимоти понуро побрел к себе в комнату. Пересекая замусоренную обрывками черного крепа гостиную, он перешагнул через лежавшее на полу трюмо (то самое, с которым играли гости) и увидел в нем свое лицо, бледное, растерянное и смертное. И зябко поежился.
– Тимоти.
Тимоти остановился.
– Сынок, – сказала мать, кладя ладонь ему на лицо. – Мы тебя любим. Мы все тебя любим. Пускай ты не такой, как мы. Мы знаем, что когда-нибудь ты нас покинешь, – и все равно мы тебя любим. А когда – если – ты умрешь, твои косточки ничто не потревожит, мы об этом позаботимся, ты будешь покоиться в мире, я сама буду приходить в каждый канун Дня всех святых и поправлять, если что потребуется.
В подвале со скрипом захлопывались полированные деревянные крышки.
