Более богатый культурой, чем Брюсов, он был замурован без единой отдушины; никто не слушал; не умел сказать; не было и трудов, на которые он мог бы сослаться. Ницше и Гобино еще не были в России известны; и он хватался… за Константина Леонтьева, за Аполлона Григорьева, ломая в себе труд «Философия культуры»; напиши он его, — многие бы твердили: «Это — по Метнеру»; мы же часто твердим: «Это — по Шпенглеру»; но труд, не написанный им, в сознаньи моем перевертывал свои страницы>142, играя яркою краской; две им написанные книги — «Музыка и модернизм» и «Размышления о Гете»>143 — бледные перепевы им уже сказанного.
По Эртелю знаю: и «ничто» может казаться «всем»; по Метнеру знаю: и яркий талант мимикрирует подчас неудачника; иные таланты с легкостью выражают себя; потенциям гения присуще рубище нищего; в Метнере жило — нечто от «гения»; но «гений» в нем — обрел рубище.
Как луч из окошка, погас за окошком.
С Метнером познакомил Петровский: в 901 году.
— «Что там! — отмахивался он, — поговорите с Эмилем Карловичем: вы с своим Шопенгауэром, а он — по Канту».
Метнер да Метнер!
Я досадовал; мои мнения угонялись крокетным шаром: от шара Метнера; подать Метнера!
Петровский, выпятив губы, силясь выговорить, торопясь, — вспыхивал:
— «Эмилий Карлович слышит в оркестре каждую фальшивую ноту; братья Метнеры кидаются друг на друга по окончании симфонии и, не сговариваясь, восклицают: „Две, Коля, ошибки!“ — „Две, Миля, ошибки!“ — „Ужасно!“ — „Чудовищно!“ Где нам с вами: куда уж!»
И, убив меня, облизываясь, как кот, Петровский прибавлял:
— «У Эмилия Карловича брат, Николай, — сочиняет: замечательный пианист и композитор; он — произведение рук Эмилия Карловича».
Петровский, бывало, кого-нибудь возведя в перл, — им гвоздит: где уж, куда уж, — не Метнеры мы!
Выяснилось: Метнер — западник, немец с испанскою кровью; отец его — имел дело;>144 а прадед, артист, был знаком с Гете>145, которого Метнер боготворил, состоя в «Goethe-Gesellschaft» и заполняя библиотеку трудами «Goethe-Gesellschaft»;>146 еще гимназистом Петровский заходил к Метнерам.
Раз шли с ним арбатским районом; вырос стройный, эластичный мужчина в карей широкополой шляпе, в зеленовато-сером пальто; бросились: узкая клинушком каштановая борода и лайково-красная перчатка, подымавшая палку, когда он остановился как вкопанный, точно внюхиваясь расширенными ноздрями тонкого носа и поражая загаром худого, дышавшего задором и упорством лица.
Вдруг лицо взорвалось блеском больших зубов с волчиным оскалом и вспыхом зеленых глаз, пронизавших насквозь, когда он, сорвав шляпу, ее уронил к тротуару, отвешивая четкий поклон и косясь исподлобья; длинные, жидкие, но кудрявые пряди волос с ранней лысины трепанул ветер; я увидел надутые височные жилы и линии костей черепа, сросшиеся буграми.
